Работа скорой глазами писателя

    В этом году в День защиты детей – 1 июня – в музей Станции скорой и неотложной медицинской помощи приходили родственницы Александра Сергеевича Пучкова, создателя службы скорой помощи Москвы. Они передали нам редкие исторические документы.

      В частности, познакомили нас с перепиской брата Николая Сергеевича Пучкова с писательницей Норой Георгиевной Адамян, которая в начале 60-х годов прошлого столетия опубликовала повесть "Ноль три". Произведение создавалось на конкретном материале нелегкого труда сотрудников Московской Станции скорой помощи. 

      Элеонора Георгиевна Адамян была лично знакома с некоторыми сотрудниками Станции скорой и неотложной медицинской помощи Москвы, в частности с заведующей подстанции № 2 Ольгой Павловной Пиногорской.

       Повесть послужила созданию сценария и фильма под тем же названием, снятого в 1964 году. Фильм повествует о буднях скорой медицинской помощи и об истории взаимоотношений двух врачей скорой помощи.

         Мы посчитали возможным публикацию правдивой повести на нашем сайте, чтобы сотрудники Станции и просто неравнодушные люди к работе нашей службы могли ознакомиться с указанным произведением и еще раз убедиться, что характер труда скоропомощников мало чем отличался в прежние годы от сегодняшних дней.

 

 

Нора Георгиевна Адамян

НОЛЬ ТРИ

1

         К утру, когда приближается пора вставать, сон редок, как изношенное полотно. Все сквозь него видно и слышно. Вот, чуть скрипнув своей дверью, прошла в кухню Нюра. Она работает маляром, с утра влезает в заляпанную краской спецовку и не терпит, когда ее в этой одежде застают на кухне. Нюра старается не шуметь. Ксения сворачивается бубликом и силится еще немного побыть в бездумном оцепенении. Но в ванной отфыркивается Гриша. Доносится рассудительный и уверенный голосок его жены Тонечки:

— Нет, так не будет. Не мечтай. На дорогу два рубля — пожалуйста. На обед пятерку — дам. А чтоб каждый день по маленькой, это совсем ни к чему. В субботу — другое дело. В субботу я сама куплю и четвертиночку, и пивка, как положено…

Теперь уже все. Надо вставать. Вадим ушел в булочную и не притворил за собой дверь, чтоб она не скрипнула и не разбудила Ксюшу. Из-за этого каждое слово соседей слышно в комнате.

Всегда так. Самые лучшие намерения — и все наоборот.

Ксения Петровна проворно и привычно, еще ни о чем не вспоминая, не позволяя себе вспоминать, заложила одеяла и подушки в большие чехлы. Широкая квадратная тахта, заменяющая кровать, сразу стала аккуратной и гладкой.

— Шурик, подымайся.

— Мама, а у тебя сегодня суточное дежурство?

Он отлично знал это, спросил, только чтобы оттянуть время.

— Вставай, вставай!

Шурик нехотя вылез из своей детской кроватки, которая давно уже ему коротка.

«Купила бы наконец у Вадима «сидящую», — привычно подумала Ксения и вдруг вспомнила все и быстро прикрыла рукой глаза.

— Мама, у тебя зубы болят?

— Иди, иди, опоздаешь…

Шлепая тапочками со стоптанными задниками, Шурик выбежал в коридор.

Ксения Петровна отдернула шторы. Синий туман осеннего утра стоял за окном. А на столе в плетеной корзине возвышались белые гвоздики и колыхалась воздушная травка.

Цветы доставили вчера к вечеру. Рассыльный из магазина позвонил один раз, ему открыла Нюра. Она крикнула в дверь: «Вадим Митрич, это вас», и Вадим принес в комнату букет. Ксения не успела бы ничего придумать. Вадим сам все объяснил. Он вынул бледно-сиреневую записку с одним словом: «Благодарю» — и засмеялся:

— Тонкий пациент пошел, благородный, даже фамилии своей не подписал! Вот это я понимаю!

Не будь в комнате Шурика, Ксения сказала бы мужу все. На этом разрушилась бы их семья, их дом. Но за столом сидел Шурик и тоже смеялся.

Ксения крикнула:

— Хватит, ну хватит вам наконец!..

Она ушла на кухню. Там Тонечка учила своего мужа чистить селедку:

— С головы, с головы поддевай шкурку. А я не для того маникюр делаю, чтоб тебе селедку чистить. Захотелось селедочки — сам и приготовь.

Она победно косилась в сторону Ксении — ждала ее одобрения.

— Ну и что ж, и почищу, — гудел Гриша, терзая селедку большими крепкими руками.

В ванной Нюра купала дочку.

— Ксения Петровна, тебе руки помыть? Ничего, заходи…

Ксения вышла на лестничную клетку. Там было тихо.

За ней прибежал Шурик:

— Ты чего здесь стоишь? Мы чаю хотим.

— Мусор я выносила, понятно? — рассердилась Ксения.

Нужно было подумать о том, что же теперь делать, а она не могла сосредоточиться. Казалось, непрерывные домашние дела не дают ей ни минуты покоя, но она сама хваталась за всякое дело, чтоб не оставаться наедине с собой.

…И вот снова наступило утро.

         Вадим принес хлеб, побежал на кухню ставить чайник. Он старался помогать Ксении по хозяйству, особенно с тех пор, как занялся скульптурой.

Ему пришлось оставить работу, Ксения сама настояла на этом. Ведь стоило Вадиму взять в руки кусочек хлебного мякиша, конфетную бумажку или просто деревянную чурку, как на свет появлялись забавные человечки, зверюшки, птицы. Все вокруг кричали: «Талант, талант». А когда Вадим бросил медицину, которую никогда не любил, эти же люди его осудили: «Ну знаете, все же рискованно. В таком возрасте, еще неизвестно, что выйдет…»

Ксения и Вадим сами знали, что рискованно, что жить станет труднее. Они называли это — «наш великий эксперимент».

Но Вадим не должен был чувствовать себя униженным оттого, что семья живет на зарплату Ксении. Он говорил:

— Ксюша, я куплю сигареты, они дешевые…

Он перестал ходить на футбол, не возобновлял подписку на свой любимый спортивный журнал.

Однажды на улице он насильно отвел Ксению от заманчивой витрины: «Ну что ты восторгаешься всякой тряпкой!» А потом жаловался: «Ты же должна понять, я тебе сейчас ничего не могу купить!..»

Расточительный и беспечный, он теперь тщательно записывал, на что истратил деньги. Счета его никогда не сходились. Вадим злился:

— Врач из меня не получился, бухгалтер тоже не получается. Черт знает, на что я годен.

Ему надо было отвечать: «Ты художник».

Тогда он оживлялся:

— Как человеку нужно, чтоб в него верили! Признание и успех могут способного художника превратить в талантливого. Посмотри, как у меня вышел этот наклон головы. Здорово, правда? Чувствуешь?

Надо было видеть, чувствовать, понимать, подбадривать.

И за это жена его разлюбила? А если нет, то что же произошло? Какое же этому найти название и оправдание?

         Ксения смахнула пыль, натерла суконкой пол во всей комнате, кроме угла, заставленного работами Вадима. Раньше она не представляла себе, что скульптура такое грязное дело. Хорошо, что теперь Вадим работает в мастерской товарища, иначе хоть из дома беги. И так скульптурами забита вся комната. Шурик на лыжах. Шурик с мячиком. Голова Ксении. Вадим долго добивался: «Должно быть видно, что у тебя волосы светлые, а глаза темные». Ксения считала, что скульптура цвета глаз передать не может. Но вышло хорошо — голова чуть склонилась к плечу, так Ксения всегда слушает собеседника. И волосы рассыпаны по лбу, выбиваются из прически — похоже. Нос, как говорит Вадим, «с минимальной утиностью», — тут он ей польстил. Вырезанная из дерева фигурка так и называется — «Ксюша». И с книгой — тоже Ксения. Это первая скульптура, за которую Вадим, может быть, получит деньги.

         Утро шло, как всегда. Все привычные дела делались одно за другим. Два бутерброда Шурику в школу, два себе на работу. Шурику налить стакан молока, себе и Вадиму чай.

К чаю Ксения едва притронулась и ушла за шкаф одеваться.

Вадим шелестел газетой, Шурик ел колбасу, и, конечно, без хлеба. А она выбирала платье, такое платье, чтоб быть в нем красивой и желанной для человека, который еще два дня назад был ей только сослуживцем.

Шурик крикнул:

— Мам, я пошел.

Вадим сказал:

— Я определенно знаю — фигура должна быть больше натуральной величины. Иначе скульптура производит жалкое впечатление. Ты меня слушаешь?

— Слышу.

— Знаешь, Махров заявил: «Женщина с книгой — это слишком обыденно». Я вот до сих пор не пойму, дурак он или подлец. Как ты думаешь?

— Дурак, — повторила Ксения.

— Вот получу деньги, поведу тебя в ресторан.

Она подумала: «У Шурика нет зимнего пальто, сам донашиваешь последний костюм. Вечные фантазии…» И сказала:

— Ну, вот что — котлеты в холодильнике. Картошку подогрей и положи ложку сметаны. Кисель в синем кувшинчике. Придешь и покормишь Шурика.

— Я буду в мастерской.

— Только покорми Шурика.

— Не маленький, сам поест.

— Нет, он маленький. И целый день ребенок не может быть один.

Ксения сама услышала, как неприятно резко прозвучал ее голос. Ей стало стыдно. Ну а если бы Вадим работал по-прежнему, по-настоящему, в больнице, в амбулатории? Как сложно они раньше комбинировали часы своей работы, чтобы отвести Шурика в ясли, в детский сад и привести его домой!

Но ведь теперь Вадим хозяин своего времени и, естественно, должен больше заниматься сыном. Если его не одернуть, он способен сидеть в мастерской целые дни. Даже не вспомнит, что у него есть ребенок, жена.

Вот сейчас она выйдет в своем самом лучшем платье, по-новому причесанная, надушенная, а он ничего этого не заметит.

Вадим сказал:

— Ты сегодня что-то очень возишься, а у меня много работы. Я тебя, пожалуй, не буду ждать.

Обычно они выходили из дома вместе. Если нет, тем лучше.

За Вадимом хлопнула входная дверь. Ксения торопливо приколола к вырезу серого платья две гвоздики и кусочек воздушной травки.

2

У больничных ворот мимо Ксении Петровны промчалась машина «скорой помощи». Она не успела заметить чья и подумала: «Пусть бы Алексея Андреевича». Ей хотелось немного оттянуть эту встречу. Но по времени еще должна была выезжать бригада ночной смены.

Знакомая асфальтовая дорожка вела Ксению мимо больничных корпусов в глубь двора, к большому крытому гаражу. В гараже стояло много машин — утренние часы обычно спокойные. Табличка на двери указывала: «Подстанция «Скорой помощи».

На вешалке горой висели пальто. Утро — встречаются две смены. Ксения осторожно открыла дверь с надписью «Врачи». В углу комнаты над небольшим столом склонилась и что-то писала Кира Сергеевна, самый молодой врач в коллективе. Кира предостерегающе приложила палец к губам и расширила и без того большие черные глаза:

— Умоляю, тише! Застукают — на политчас заставят идти. А мне стенгазету кончать надо.

— Так ведь политчас завтра.

— Перенесли. Завтра же юбилей Евгении Михайловны. Вот газету выпускаю. Смотрите, Басанин стихи притащил.

Кира неодобрительно наморщила нос.

— Плохие? — спросила Ксения.

— Да нет, стихи как стихи. Вот только одна строчка меня смущает. Послушайте:

Своей подстанции любимой Отдали Вы немало сил. Здесь пройден путь неповторимый, Здесь ум Ваш руки приложил…

Как-то не получается: ум руки приложил. Это можно?

Ксения пожала плечами:

— По-моему, в стихах все можно.

— А какая вы сегодня нарядная! Только ведь до завтра цветы завянут. Вы их сейчас отколите и — в воду.

«Надо же так все забыть, — подумала Ксения, — ведь хотела подарок купить, хоть маленький, но лично от себя. Ах, баба бестолковая…»

Открылось окошко, соединяющее обе комнаты подстанции. Заглянула Евгения Михайловна:

— Товарищи, товарищи! Попрошу на занятия.

Кира испуганно, всем телом, прикрыла стенгазету, как будто Евгения Михайловна могла ее разглядеть. Нельзя было яснее показать, что готовится нечто тайное от заведующей подстанцией. Но заведующая не обратила на это внимания и ничего не заподозрила. Десять лет Ксения проработала под началом Евгении Михайловны и изучила ее целеустремленный характер. Сейчас заведующая не видела ничего, кроме двух врачей, уклоняющихся от политзанятий. Кира вздохнула:

— Влипли. Возьму газету домой, здесь невозможно.

Они едва протиснулись в дверь. Народу в комнату набилось много. Санитары, фельдшеры, водители машин, врачи. Политчас проводил фельдшер Евсеев, молоденький и очень строгий. Перед ним лежала толстая тетрадь, исписанная красивым почерком, и множество газетных вырезок.

Подавая пример молодым, Евгения Михайловна, ее заместительница Прасковья Ивановна и председатель месткома фельдшер Басанин занятия конспектировали.

Ксения посмотрела на щиток. Номер ее бригады стоял на очереди третьим. Раздался звонок. Фельдшер снял трубку и, негромко переспрашивая, стал записывать вызов. Стараясь ступать неслышно, прошел санитар с ящиком. Врач уже застегивал форменную шинель. За стеной зашумела и отъехала машина.

Занятия шли своим чередом. Только фельдшер другой бригады подсел к телефону и передвинул номерки.

— Товарищи, к следующему разу попрошу особенно тщательно подготовиться, — сурово говорил Евсеев. — Занятие будет проводиться совместно с работниками больницы. Желательно, чтобы наша подстанция показала себя с максимально лучшей стороны.

Закивала седой головой Евгения Михайловна. По комнате словно пронесся вздох. Все зашевелились, задвигались.

— Минуточку, — Евсеев поднял руку. — Прошу записать литературу.

— В жизни он не кончит, — с досадой шепнула Кира. — Я смываюсь.

Она протиснулась в дверь, и Ксении открылась вся комната. Доктор Колышев сидел на кушетке у окна. Встретившись с Ксенией взглядом, он высоко взмахнул головой, как бы приветствуя ее, и уж больше не отводил глаз от ее лица.

Ксения несмело подняла руку, будто поправляя волосы. Эти движения ничего не могли раскрыть постороннему. Они были понятны только им двоим. В комнате, переполненной людьми, они могли вот так незаметно переговариваться друг с другом.

В короткой утренней сутолоке, когда одни уходили домой, а другие обосновывались на сутки, Алексей Андреевич просто стоял рядом с Ксенией. Она еще не надела халата, и он видел ее в сером красивом платье, хорошо причесанной. Он это понимает и ценит.

Когда-то они случайно возвращались домой вместе. В автобусе было тесно, вспыхнула перебранка. Растрепанная, красная дама что-то громко кричала. Алексей Андреевич закрыл глаза, лицо его приняло страдальческое выражение. «Бедная, бедная, она ведь совершенно забыла, что она женщина…» Еще тогда Ксения подумала: «Как он прав, мы часто об этом забываем».

Доктор Колышев нередко говорил вещи, которые заставляли задумываться.

Кире в первые дни ее работы он сказал:

— Не волнуйтесь, каждый день будет одно и то же. Вам, по существу, надо знать несколько несложных приемов.

— Ну что вы чепуху говорите? — рассердилась Евгения Михайловна. — Как это одно и то же?

Алексей Андреевич улыбнулся:

— Конечно, люди все разные, сколько людей, столько болезней, и так далее… Но если серьезно говорить о характере нашей работы, то в основном мы сталкиваемся с травмами — ушибами, переломами, с заболеваниями сердечно-сосудистой системы. Затем отравления… Ну, еще ожоги, кровотечения…

Евгения Михайловна не сдавалась:

— Я за сорок лет работы двух одинаковых переломов не встретила.

— А я за сорок лет жизни не видел, чтобы в споре один убедил другого. Через год спросим у Киры Сергеевны.

Доктор Колышев работал на подстанции недавно. Евгения Михайловна с первого дня обошлась с ним сухо. У нее были свои планы на эту штатную единицу.

— Я располагала дать по полставке двум своим врачам. У них семьи, им нужно. Да вот в центре иначе рассудили…

При случае она не забывала заметить:

— Что ж вы с таким, можно сказать, научным багажом и к нам? Вам бы в клинику, в институт какой-нибудь.

Алексей Андреевич мягко отвечал:

— Видите ли, меня устраивает здесь распределение рабочего времени. Все-таки три свободных дня после дежурства.

— Ну, у нас еще и полусуточные дежурства есть.

И Евгения Михайловна неуклонно назначала доктора Колышева на никем не любимые полусуточные дежурства. Несколько раз это совпадало с часами работы Ксении, и тогда они возвращались домой вместе. По дороге он рассказывал ей о своей неудавшейся семье:

— Постепенно выяснилось, что мы видим мир по-разному. У нее одни представления о жизни, у меня другие. Пришлось расстаться. Ребенок остался с матерью. Тут я ничего не мог…

Ксении доктор Колышев нравился. На подстанции о нем говорили: эрудированный врач. Два дня назад она зашла к нему за журналом. И вот теперь все должно перемениться в ее жизни…

Шло обычное рабочее утро. Расходились по домам измятые бессонной ночью люди. На клеенчатых диванах лежали грубошерстные одеяла. Стол, на который опирался пальцами Алексей Андреевич, был заставлен стаканами с недопитым чаем.

А он говорил, чуть наклонившись к Ксении:

— Я очень люблю белые гвоздики. Они и просты и необычны, потому что гвоздике свойственно быть красной.

Радостное, гордое чувство женского могущества ощутила Ксения. Снова захотелось заставить его побледнеть, говорить неслыханные слова и знать, что во всем мире для него она одна. Захотелось засмеяться от прилива жизненных сил, как бывает только в юности.

Сощурив карие глаза, она спросила:

— А апельсины вы любите?

Он быстро ответил:

— Люблю.

— А золотых рыбок? — И добавила почти беззвучно: — А меня?

Он поднес ладонь к глазам.

— Алексей Андреевич, что же это у нас получается? — Евгения Михайловна всегда говорила громко. — Вы поменялись с доктором Кругляковым дежурством, а у меня никаких данных об этом нет.

Он ответил терпеливо:

— Но нам разрешено было поменяться, Евгения Михайловна.

— Я-то разрешила, но ведь на все порядок есть. Вот вы сейчас и напишите, пожалуйста, чтоб у меня основание было.

Она положила на стол маленький квадратик бумаги.

Раздались три звонка — вызов с врачом. Ксения Петровна кинулась к шкафу за халатом. Беретик она натянула, не глядя в зеркало, смяла всю прическу. Шинель схватила в охапку. Санитар Сема Яновский тащил ящик с медикаментами. Одеваясь на ходу, промчался фельдшер Володя Буйко.

— Ну, что там у нас? — спросила Ксения, когда машина уже тронулась.

— Отравление аминазином, — ответил Володя, помахивая бумажкой вызова, на которой еще не просохли чернила.

3

Машина «скорой помощи» идет на желтый свет, обгоняет там, где это не положено, и вообще позволяет себе некоторые нарушения правил. Работники ГАИ только глядят вслед и вздыхают. Но предоставление этих вольностей и привилегий предполагает водителей самой высокой квалификации.

Лаврентьев, водитель бригады Ксении Петровны, неразговорчив и нелюбопытен. Он никогда и не оглянется на больного, которого везет.

Ездить с Лаврентьевым уютно и покойно. Он умеет мягко обходить выбоины и неровности дороги. С ним хорошо перевозить сердечников, больных с тяжелыми ранениями, с кровотечением.

Ксения соображала:

«Аминазин… Это препарат, регулирующий кровяное давление при высокой нервной возбудимости, при психических заболеваниях. Верно, переборщили дозировку. Вряд ли что-нибудь серьезное».

Машина остановилась у многоэтажного дома, выложенного светлой плиткой.

Освещенные чуть затуманенным солнцем поздней осени, пестро блестели витрины молочной, на тротуаре прыгали ребятишки, по-утреннему торопились женщины, нагруженные хозяйственными сумками и бидончиками. Почти все прохожие приостанавливались и смотрели на машину, отмеченную красным крестом. Дети перестали играть и тоже смотрели.

Ксения Петровна, Сема и Володя гуськом проскочили в тяжелую входную дверь. Навстречу им по лестнице сбегала старушка в старом ватнике и клетчатом платке.

— К нам, к нам, на четвертый этаж… Господи… мальчик-то такой хороший, отличник, Владик, господи…

— А что, лифт не работает? — спросил Володя.

— Почему это не работает? — сердито вскинулась лифтерша. — Только четверых он не возьмет.

— Вы езжайте, езжайте, — заторопилась старушка. — Двадцать седьмая квартира. Я сейчас следом добегу.

Она кинулась вверх по лестнице, все повторяя:

— Мальчик-то какой, тихий, послушный…

— Мальчик-то хороший, — сказала лифтерша, — про мальчика я ничего не скажу.

Лифт пополз вверх.

Дверь двадцать седьмой квартиры была открыта. Ксения пробежала длинную прихожую. Из какой-то комнаты вышла женщина и молча указала на дверь напротив.

Больной лежал на диване, укрытый с головой ватным одеялом, и не шевельнулся, когда Ксения подняла одеяло и повернула его лицо к свету.

Весь он был податливо вялый, руки надламывались, точно бескостные. Пульс был слабый. Ксения похлопала мальчика по щекам:

— Владик, Владик, ты меня слышишь?

Он чуть простонал, не открывая глаз.

— Володя, измерьте давление. Воды теплой побольше!

Она быстро собрала шприц, надломила ампулу. Мать, полная женщина, стояла рядом.

— Вот несчастье, вот наказание… — твердила она, судорожно вбирая воздух и часто моргая круглыми, как черные бусы, глазами.

— Что он принял? Сколько?

— Он такой своенравный, непослушный…

— Господи, отличник! — тихо плакала подоспевшая бабушка. Она протянула старые худые руки к Ксении: — Жить-то он будет, доктор? Что же делать-то? Что делать?

— Воду согрейте. Чуть теплее парного молока.

— Мама, — распорядилась женщина, — нагрейте воду. А вас сюда попрошу, доктор, на минуточку.

В соседней комнате было пестро от вышивок. По стенам висели дорожки, расшитые яркими цветами. На диване симметрично расположились пышные подушки. Над кроватью — исполненный крестиком ковер изображал льва на фоне зеленых гор и деревьев.

— Ведь одет, обут, питание хорошее. Сами видите — уют у нас, телевизор, все условия создали… — Она хватала себя за щеки, за губы. Пальцы ее дрожали.

Ксения Петровна рассматривала аптекарскую коробочку.

— Это я для брата заказывала. У меня брат под Москвой живет. Принесла и нарочно сказала: это, мол, яд. Для мамаши больше, она, знаете, по-стариковски всякое лекарство принимает. Я и предупредила — это яд. Не трогайте. А утром он спит и спит. И завтракать не стал. Мы с ним вечером немного поспорили, но разве я думала? А потом, как осенило меня, — кинулась, а в коробке пусто.

В комнату заглянула старуха:

— Любочка, у соседки чайник вскипел. Можно у нее взять?

Ксения побежала в кухню. По ее просьбе соседка торопливо сняла с полки большую эмалированную кастрюлю:

— Берите, берите!

Пока Ксения разбавляла воду, соседка все говорила, не обращая внимания на бабушку Владика, которая судорожно хваталась то за чайник, то за кастрюлю.

— Вот она, дисциплина-то, до чего довела. Мальчишка и не зашуми, и не заговори, и товарища не позови…

— Что уж это вы, — слабо отбивалась бабушка.

— Мать целые дни за иголкой крестики считает, а у отца один разговор: подай дневник, нет ли, упаси бог, троечки. А к людям прислониться боятся.

С кастрюлей в руках Ксения побежала в комнату.

Трудно было понять, сознает ли что-нибудь Владик. Его посадили на стул, и он расслабленно поник всем телом, но послушно приоткрыл рот и застонал, когда Ксения ввела желудочный зонд.

— С вечера накрылся с головой одеялом и хрумтит. Я-то, грешница, вообразила, не поужинавши лег, так, верно, сухарика взял. Ну и хорошо, думаю. А он это лекарство глотал. Ах, горе, грех какой!

Времени прошло много. Аминазин, конечно, уже всосался. Володя, наливая в воронку кружку за кружкой, сказал вполголоса:

— Чистая совсем, Ксения Петровна.

Промывание все же оказало некоторое действие. Владик задвигался на стуле и порывался вытянуть зонд.

Ксения Петровна еще раз выслушала сердце и выпрямилась:

— Одевайте его.

Мать Владика все стояла в дверях, комкая в руках платок и шевеля губами.

— Мы увезем мальчика в больницу. Через час можете приехать справиться.

— Ох, пожалуйста, доктор! Я сама хотела просить.

— Что же у вас все-таки вышло? Из-за чего это он?

— Ну, просто со зла! Является вчера из школы и вдруг объявляет: ко мне завтра три человека товарищей придут. Стенгазету, что ли, какую-то делать. Ну, вы подумайте: три посторонних человека ввалятся в квартиру. Ведь это какое беспокойство. Мальчишки, они ни с чем не считаются. А я, говорю, разрешила тебе их позвать? Они, говорит, меня не спрашивались. Знают, что у нас квартира большая. Ну, говорю, они не спрашивались, а я их не звала. Незваным гостям от ворот будет поворот. Так, поверите, он аж зубами заскрипел.

— А отец тоже не разрешил? — спросила Ксения.

— Что вы! Муж на работе. Его это наше домашнее не касается.

Владик уже пришел в себя. Он порозовел, пульс был еще слабый, но хорошего наполнения. Мальчик не открывал глаз, но Ксения знала, что это не от слабости, а от стыда, от невозможности видеть заплаканную бабушку, смятую постель, таз с грязной водой, взволнованные лица соседей.

Больного уже укладывали на носилки, когда приехал отец Владика. Ксения совершенно о нем не думала, но где-то в подсознании глава этой семьи представлялся ей обрюзглым толстяком. В комнату быстрым шагом вошел высокий красивый человек. Он казался очень молодым от худобы, подтянутости, оттого, что у него были чистые голубые глаза и крепкая линия рта.

Он пытался скрыть свою растерянность и волнение, хотел расстегнуть пальто, но, увидев носилки, ухватился рукой за спинку стула.

Ксения сказала:

— Не тревожьтесь. Мальчик вне опасности. Но увезти его мы должны.

— Это правда, что он… Что он это нарочно?

Не дождавшись ответа, отец Владика кинулся к носилкам:

— Что же ты это, а? Учудил такое… Как же ты это?

У Владика бились и дрожали сомкнутые веки. Торопясь за носилками, отец растерянно спрашивал у Ксении:

— Из-за чего же это, а?

Ксения сказала ему:

— Вы, вероятно, мало общались с сыном.

— Мало? — он удивился. — Нет, как же, я следил… За учебой следил…

Нести Владика было легко. Ребята торопились. Ксения крикнула: «Володя, следите, чтоб голова была выше».

После первого потрясения к отцу Владика стало приходить сознание того, что произошло. Он неотрывно смотрел на угловатые очертания мальчишеского тела на носилках.

— Понять нельзя! Ведь я стадион сейчас строю — огромный, для них же, для молодых. А собственный сын… Чего ему не хватало?

Ксения вкратце передала разговор с матерью Владика.

— Не ожидал от Любы, — сказал он. — Люба женщина добрая.

«Ну конечно, знаешь ты ее!» — подумала Ксения, вспомнив навечно испуганное лицо бабушки и темные бусинки глаз матери Владика.

У подъезда толпились любопытные. Ксения знала, как это мучительно для больного и его близких. Она пошла рядом с носилками, как бы загораживая мальчика. Отец шел с ней вместе, а в проеме дверей стояла закутанная в белый платок мать. Она спустилась на лифте и смотрела издали, как увозили сына.

— Владька! — вдруг громко крикнул мальчишеский голос.

Трое подростков очутились возле носилок.

Владик порывисто дернулся, будто хотел укрыться от всех.

Ксения сказала громко:

— Владик отравился консервами. Через несколько дней он встанет.

Носилки задвинули в машину.

На тротуаре остались трое мальчиков и мужчина.

— Рыбными консервами? — деловито осведомился один мальчик.

Отец Владика вздрогнул. Трое товарищей его сына стояли перед ним. У ребят были строго озабоченные лица.

— Вы учитесь с Владиком? Одноклассники?

Один кивнул. Другой спросил:

— Может, надо что-нибудь сделать? Может, в больницу съездим?

Третий мальчик сказал:

— А он бумагу для газеты обещал. Большой лист.

— Это мою, чертежную, — сказал отец, — я дам.

Они постояли еще немного. Мужчина обхватил ребят за плечи:

— Вы к нам шли, так пойдемте.

Владикина мать наставляла лифтершу:

— Так всем и говори. Рыбные консервы. Своими ведь ушами слышала, что докторша сказала.

Лифтерша молчала. Взглянув на подошедших, сердито сказала:

— Всех лифт не заберет.

Отец Владика прошел мимо жены.

— Нас четверых заберет, — сказал он, — мы не тяжелые. — И пропустил трех мальчишек в кабину.

…Когда машина отъехала, Ксения спросила:

— Что тебя толкнуло на это, Владик?

Он крепче зажмурился.

— Тут твоих домашних нет. Скажи мне все откровенно.

Мальчик судорожно глотнул. Его молчание было тяжелым и горьким. Нужно, чтоб он заговорил.

— Разве так уж тебе плохо жить?

— Стыдно, — вдруг хрипло сказал Владик, — товарищей стыдно! — Он впервые открыл голубые глаза, которые казались особенно светлыми от густых ресниц.

Ксения погладила его спутанные волосы:

— Ты еще только жить начинаешь… Человек должен быть стойким. Мало ли что в семье случается…

Она держала его за руки. Большие руки подростка, еще тонкие в запястье, с круглыми ногтями.

— Я умру? — он тревожно посмотрел на Ксению.

— Нет, теперь не умрешь. А близко к тому было.

Сема, сидевший в головах у больного, рассмеялся:

— Если хочешь знать, ты, как вареная макарона, валился, пока мы тебя откачали.

Владик снова закрыл глаза и нахмурился.

Когда машина, въехав в больничный двор, остановилась у приемного покоя, мальчик тронул руку Ксении и сказал, не открывая глаз:

— Спасибо вам. — И добавил совсем по-детски: — Я больше не буду… — Но тут же стиснул зубы и натянул на голову край одеяла.

4

На подстанции стало светло и уютно. Санитарка Любаша прошлась по всей комнате тряпочками — где сухой, где мокрой. Блестела светленькая клеенка на столе, блестели перемытые кипятком стаканы и кружки. Солнце широкими полосами стояло в комнате, и казалось, что это от него такой сухой, теплый воздух.

Алексей Андреевич за столом просматривал газету. Один в комнате. И хорошо. Ведь еще ничего не сказано, не решено. Он поможет. Он поймет, как ей трудно, и не потребует немедленных решений. Он многое возьмет на себя — такой уверенный, спокойный, твердый.

Ведь они теперь родные…

Нет! Это слово все разбило, Алексей Андреевич не был родным. Родным по-прежнему оставался Вадим, знакомый от пальцев на ногах до двойной макушки. Его Ксения ощущала как самое себя. Боль Вадима была ее болью, его жажда — ее жаждой. Для ее счастья надо было знать, что он здоров, сыт, что у него заштопаны носки.

Алексей Андреевич не был родным. Его даже в мыслях нельзя было назвать: Алеша, Лешенька… Когда в тот вечер, на улице, он взял ее под руку, Ксения от волнения не могла говорить.

И сейчас она не могла заговорить первая. Скованная его прищуренным, улыбающимся взглядом, Ксения позвонила в центр, продиктовала отчет о посещении, раскрыла журнал, чтобы сделать очередную запись.

Чуть покачивая стул, Алексей Андреевич нараспев читал:

Как-то в комнате буднично скромной Побывала лазурная птица…

Она не сразу поняла, что это стихи и что эти стихи имеют отношение к ней. Отвлеченные слова вдруг приобрели скрытый смысл, и это тоже было только для двоих, хотя сейчас Ксения ждала других, более простых, что-то определяющих слов. Но в комнату ввалился доктор Самойлов, которого все называли просто Юрочкой. Растрепанный, небритый, с красными глазами, он тотчас начал жаловаться:

— Видели, какую гадость мне этот сукин сын Карцев подстроил? Тебе, говорит, всего двадцать минут до конца дежурства осталось, так поезжай, говорит, на этот вызов, там, говорит, пустяк. Ну я, дурак, согласился. И ведь не моя очередь была…

С той поры я шальной и бессонный, Шелест крыльев мне мнится и снится… — продолжал Алексей Андреевич.

— Бросьте, пожалуйста, — вдруг рассердился Юрочка, — будешь бессонный! Вы себя поставьте на мое место — приезжаем, а там чистейший инфаркт. Дядька на сто двадцать кило. «Неотложка» тык-мык — и увильнула. Думал, отдаст концы, честное слово! Насилу отстояли. — Он схватил трубку городского телефона и стал набирать номер. — А стишки эти бессмысленные. Если человеку не спится, то ему и сниться ничего не может. — И, пригнувшись, закричал в трубку: — Людмила Ивановна? Ну, как у вас? Ничего, теперь пойдет на лад. Теперь каждый час на нас работает. Курить не давайте. Есть тоже не давайте… Ну, теперь у вас без меня врачей хватает. Ну хорошо, я тоже загляну… загляну. Попозже.

Над простым, доверчивым Юрочкой частенько подшучивали, а Евгения Михайловна стояла за него горой:

— Доктор Самойлов — врач божьей милостью. Такие редки.

— Вы правы, — соглашался Алексей Андреевич. — У Юрочки под руками много всякого. От йода до пенициллина. Он и применяет.

— А другие? — лукаво спрашивала Кира.

— Другие… Другим труднее. Они яснее видят процессы, происходящие в организме, и многое ставят под сомнение. Многое, что до сих пор считалось незыблемым.

Евгения Михайловна поджимала губы:

— Эдак, с сомнениями, можно и о больном забыть.

Прямо к доктору Колышеву это как будто не относилось. Но он отвечал с обезоруживающей мягкостью:

— Неужели вы думаете, что я хуже Юрочки сделаю инъекцию кордиамина?

Евгения Михайловна выводила из этой беседы свое заключение:

— Вот некоторые меня в консерваторы записывают. А того не знают, что от нашей подстанции каждый год врачи и на усовершенствование, и на специализацию, и в республики обмениваться опытом ездят. Уже и личным знакомством злоупотребляю, чтоб только лишнее место для своих вырвать. И от литературы, кажется, не отстаем, и конференцию недавно провели. А экспериментировать нам, прямо скажу, некогда. У нас счет идет на минуты!

И спокойно-спокойно отвечал Алексей Андреевич:

— Если хотите знать мое мнение, Кира Сергеевна, мыслящему врачу всегда труднее. Где мысль — там сомнение. Лечить надо, как Юрочка, — быстро и уверенно.

Сейчас Юрочка никак не мог решиться уйти домой. А ведь именно в эти тихие утренние минуты все, как нарочно, сошлось так, чтоб они могли поговорить. Ксения с острой неприязнью следила, как доктор Самойлов томительно долго звонил в центр, делал запись в журнале, а потом просто сидел, моргая воспаленными веками, и огорчался:

— Целый день потерян. Нет, я все-таки считаю, что это безобразие. В самом конце смены…

Алексей Андреевич посмеивался:

— Сочувствую, Юрий Иванович. Нет, мы стараемся обеспечить себе после работы более приятные события. Не правда ли, Ксения Петровна?

Ксения подумала: «О чем он говорит? Неужели о том, что было? Вот так, при Юрочке, улыбаясь?»

Она ни одним движением не ответила ему ни на улыбку, ни на слова.

Юрочка лениво пошел к вешалке за своим пальто. И тогда, может быть встревоженный неподвижностью Ксении, Алексей Андреевич, перегнувшись через стол, тихо спросил:

— А когда мы повторим тот волшебный вечер?

В ту же секунду прозвучали звонки вызова. Доктор Колышев быстро поднялся. Лицо его стало строгим и сосредоточенным. Он застегнулся на все пуговицы, плотно натянул фуражку. Ему очень шла и черная шинель, и эта фуражка — форма работников «скорой помощи». Когда-то давно Ксения сказала ему об этом, и он ответил:

— Я мужчина, и мне к лицу всякая форма. Вас она портит именно потому, что вы настоящая женщина.

Как могут тревожить слова!

Солнце соскользнуло к другому окну и падало теперь косыми желтыми лучами. Из маленькой прихожей, где помещались газовая плита и фарфоровая раковина, доносился плеск воды. Это умывалась приехавшая с вызова Евгения Михайловна. Через минуту она внесла кипящий чайник и собралась завтракать.

У всех врачей на подстанции имелось свое маленькое хозяйство — чашка, ложка, тарелка. А у Евгении Михайловны, которая проводила на работе почти половину жизни, образовался небольшой филиал домашнего очага. Она достала из тумбочки крохотный заварной чайник, салфетку, чай в жестяной коробочке. В маленьких пакетах и кулечках у нее всегда имелись запасы мармелада, пастилы и печенья. Любители выявить в человеке уязвимое место утверждали, что Евгения Михайловна сладкоежка, хотя в еде она была непривередлива и невозмутимо съедала любой обед, доставляемый санитаркой с соседней фабрики-кухни.

— Ксенечка, а вы завтракали? А то садитесь.

В комнате, кроме них двоих, никого не было, и потому Евгения Михайловна позволила себе назвать врача уменьшительным именем.

Есть Ксении не хотелось, да и на очереди она была сейчас, все равно чашки чая не допьешь. Но Евгения Михайловна налила ей чашку и передвинула на середину стола кружочки колбасы и печенье в бумажной салфетке.

Она была такая же, как всегда, с аккуратными волнами стриженых седых волос, в обычном шерстяном платье под белым халатом. Почти ничего в ней не переменилось с тех пор, как ее впервые увидела Ксения. Только тогда еще был жив муж Евгении Михайловны, и, бывало, она с работы торопилась домой:

— Я Антону Георгиевичу своему кушать еще не варила…

На праздники она приглашала к себе гостей. После бутылки сладкого вина, распитой с гостями, Антон Георгиевич пел, аккомпанируя себе на гитаре:

Как цветок голубой среди снежной зимы Я увидел твою красоту… —
и при этом неотрывно смотрел на жену.

Умер он скоропостижно, когда Евгения Михайловна была на дежурстве. Ночью почувствовал себя плохо, сел за стол, написал: «Женечка», а дальше на бумаге шла волнистая линия. Потом говорили: «Так и не узнать теперь, что он хотел написать», а Евгения Михайловна отвечала:

— Все знаю, каждое словечко…

На похоронах она тихо плакала и, только прощаясь, сказала громко и горько:

— Стольким людям помощь оказала, а тебе, родной, не смогла.

На другой же день она вышла на работу и больше уже никогда не торопилась домой и никого не звала к себе в гости.

Евгения Михайловна пила чай с удовольствием, прихлебывая, отогревая пальцы о стакан. Ксения глядела на ее руки, сухие от частого мытья и протирания спиртом, с коротко обрезанными бледными ногтями.

Знала ли она в своей жизни женскую тревогу, смятение, неуверенность? Все ли в жизни у людей так просто и гладко, как иногда кажется со стороны?

— Ксенечка, хотите билеты в Зал Чайковского — негритянскую певицу послушать? Ах, какой голос прелестный! И сама такая эффектная женщина! Хотя совершенно черная. Я вчера такое удовольствие получила!

С незапамятных времен все крупные театры и концертные залы предоставляли «скорой помощи» билеты. Делалось это на случай каких-либо происшествий, но происшествий почти никогда не случалось, и бесплатные билеты стали своего рода премией. Распределяла их, в порядке общественной нагрузки, Евгения Михайловна. Себя она при этом не забывала. Молодые врачи иногда втихомолку бунтовали.

— В Зал Чайковского или в Консерваторию только тогда и попадешь, когда «сама» дежурит. Да и то вздыхает: «Вы как будто к музыке не привержены. Сходите лучше в Театр Моссовета. Критика вроде положительно высказывалась об этом спектакле», — очень похоже копировал Евгению Михайловну молодой врач Кругляков.

— Одного не учитывает старушка — соблазнять надо не теми пьесами, которые критика хвалит, а теми, которые она ругает…

Конечно, кое-что из подобных высказываний долетало до заведующей, но, обычно щепетильная до мелочности, тут Евгения Михайловна не желала слышать никаких намеков.

Приглашение послушать певицу Ксения отклонила. Невозможно было представить себе возврат прежних спокойных дней с их удовольствиями и развлечениями. Уж очень далека была эта жизнь. Сейчас она готовила себя к трудным переменам, к переменам с болью, с потерями. Это казалось неизбежным. И вдруг опять что-то произошло…

Были сказаны фразы, которые в первые минуты только неприятно задели, а потом стали входить в сердце и сознание, все отравляя.

Ксении хотелось остаться одной. Закрыть дверь и ходить, ходить по большой пустой комнате. Чтобы никуда не надо было спешить. Чтоб никто не вошел и не спросил: «Что с тобой?», «Ты сегодня не в духе?», «Мы разве не будем пить чай?» Ей хотелось вспомнить все связно, понять, откуда возникло стремление к человеку, которого она так мало знала.

Он сказал: «Отныне вся моя жизнь будет служением вам». И Ксения поверила. Так много обещали эти слова. С ними можно было чувствовать себя женщиной каждый день, каждую минуту.

Какие запреты лежали на ней? Верность Вадиму? Чистота? А разве они были ему нужны?

«Высокие материи», — говорил Вадим. Все, что выходило за рамки обычного, повседневного, было «высокие материи».

Подразумевалось само собой, что Вадим ее любит, привычно, спокойно, уверенно. И она должна быть ему женой-другом, женой-товарищем.

Для кого же любовь, во имя которой люди переплывают океаны, умирают и воскресают?

Алексей Андреевич сказал: «Когда вас нет рядом, мне трудно дышать».

И Ксения разрешила себе ни о чем не думать, только слушать и верить.

А если это ошибка? Что тогда будет?

На тумбочке тикали часы-будильник.

Евгения Михайловна позавтракала и сидела задумавшись.

Далеко, «в центре», в приземистом доме с колоннами, на широких пультах ежеминутно вспыхивали маленькие лампочки. «Ноль три» — люди взывали о помощи. Телефонистки торопливо записывали вызовы и направляли их на стол к диспетчеру. А диспетчер звонил по прямому телефону на подстанции. «Ноль три». Кому-то плохо. Кто-то нуждается в скорой помощи.

5

…Ехать пришлось на станцию метро. «Сердечное», — коротко сказал Володя.

По лестницам и проходам метро они пробежали против течения, рассекая поток людей. Девушка-контролерша предупредительно кинулась показывать дорогу, но Ксения уже бывала в медпункте и уверенно открыла неприметную дверцу.

Медицинская сестра, совсем молоденькая и очень испуганная, быстро зашептала на ухо Ксении. Она перечислила принятые меры языком медицинских учебников: «…Ослабила стягивающую тело одежду…»

Больной лежал с развязанным галстуком, расстегнутой сорочкой. Узкие черные ботинки валялись у кушетки. Он молча, сосредоточенно смотрел перед собой и усилием воли старался дышать глубоко и равномерно, но сбивался, и частое неполное дыхание толчками поднимало его широкую грудь.

Он подождал, пока Ксения проследила пульс, и сказал медленно, экономя каждую частицу своих сил:

— Нитроглицерин принял. Если можно, впрысните…

Он назвал лекарство, ампулу которого Володя уже передавал Ксении Петровне.

— Часто у вас бывают такие приступы? — спросила Ксения, сделав укол.

Больной чуть кивнул:

— Часто. Стенокардия. Куда повезете? — спросил он, отдыхая после каждого слова.

— Подождем, пока вам станет легче. Потом повезем поближе к вашему дому, — Ксения посмотрела карточку, которую заполнила сестра медпункта, — вероятно, в Боткинскую.

Больной закрыл глаза.

Сердце его работало плохо, может быть только чуть лучше, чем раньше. Лицо оставалось землисто-бледным. Перевозить его в таком состоянии было опасно. Ксения сделала еще один укол и присела на кушетку, непрерывно следя за пульсом.

Сестра медпункта, успокоившись, стала наводить порядок — положила на белый табурет ворсистую шляпу, пушистое кашне и пакетик, в суматохе сброшенные на пол. Повесила на вешалку ратиновое пальто.

Теперь, когда было сделано все, что нужно и можно, Ксения разглядела лежавшего перед ней человека. Широкий в кости, еще совсем не старый, сильный мужчина. Жить бы ему очень долго, если бы не изношенные, суженные сосуды, которые подводят к сердцу кровь. И жизни ему отмерено сейчас — год, ну, два-три, если бросит курить, не будет пить, волноваться, радоваться, горевать.

Больной скосил на Ксению глаза и слабо улыбнулся.

— Три войны, — сказал он. — В штатском — это недавно…

Скрипнула дверь, и в комнате, сразу перебив запах лекарств и спирта, запахло духами.

— Ксеночка, — вдруг твердым, громким голосом позвал больной.

Ксения невольно склонилась к нему, но, конечно, он звал не ее.

К кушетке подошла женщина в широкой шубке, в ярком сиреневом платочке.

— Ну вот, Даня, я и успела, — сказала она, улыбаясь. — Что, плохо было, милый?

Он не ответил. Лицо женщины на секунду омрачилось. Потом она снова улыбнулась:

— Теперь все будет в порядке, правда, доктор? — Она обернулась к Ксении и внимательно посмотрела на нее карими раскосыми глазами. — Надо грелки к ногам, верно?

Из клетчатой сумки она вынула две булькающие грелки, привычно обернула их мохнатым полотенцем и приложила к ногам больного. Потом из той же сумки извлекла металлическую коробку со шприцем:

— Я самонадеянно думала, что приеду раньше «скорой помощи».

И она засмеялась. Володя и Сема тоже засмеялись вместе с ней. Улыбнулась и Ксения, хотя для веселья не было никакого повода.

Женщина присела у изголовья больного, пригладила ему волосы, поправила сорочку.

Сестра медпункта шепнула Ксении: «Это я позвонила. Он попросил».

Больной как будто задремал. Женщина сидела неподвижно. Но оттого, что она была тут, всем стало легче. Даже Ксении. В уголке Сема громким шепотом доказывал Володе:

— Артистка она. Я тебе говорю. Я ее видел. Может быть, на самом деле она была артисткой.

Уж очень спокойно было ее лицо у постели мужа. А потом, вызвав Ксению за дверь медпункта, она говорила, сжимая руки и сведя в одну полосу брови:

— Ему очень плохо, доктор. Вы даже не знаете, как ему плохо…

Ксении хотелось ее утешить. Пусть ей станет легче, хоть ненадолго.

— Я все-таки надеюсь на лучшее. Вот сделают кардиограмму…

— Ах, что кардиограмма! — Женщина махнула рукой. — Уж если он мне не смог солгать, смолчал, значит, очень плохо… — Она закрыла глаза и сказала: — Боже мой, неужели конец, всему конец…

На станции метро шумел подошедший поезд. Люди шли, разговаривали, смеялись. Шли мужчины с портфелями, девушки с книгами, старушки с авоськами. Шли молодые женщины с детьми. Людей было много, и у каждого своя, неповторимая, единственная жизнь.

6

Рация вызывала: «Пятьдесят седьмая, пятьдесят седьмая…»

— Нас… — Володя записал вызов.

— А я и не позавтракал, — пожаловался Сема.

— Ничего, поужинаешь.

Лаврентьев уже ехал по новому адресу.

Есть в Москве промышленные кварталы, бывшие окраины города. Ряды заводских корпусов, обнесенных заборами, хозяйственные дворы, рельсы, по которым бегает запыхавшийся паровозик.

Город взял их в кольцо высоких домов, повел дальше магистрали новых улиц, а небольшой завод, расположенный на таком участке, работает себе, не смущаясь своим закопченным видом и не задумываясь над тем, что по генеральному плану города на его месте через год-два будет зеленеть сквер.

Почему-то подъезд к такому заводу всегда затруднен. Машина колесит какими-то переулками, петляет и обязательно проезжает мимо проходной.

Но на этот раз машину встречали. Несколько человек, стоя на углу, отчаянно махали руками.

— Похоже, нас, — сказал Володя, — да злые…

Лаврентьев, не сбавляя скорости, проехал дальше, круто завернул и остановился у ворот завода.

Во дворе толпились рабочие — кончилась смена. Бригаду «скорой помощи» встретили неприязненно:

— Прохлаждались где-то…

— «Скорая» называется…

Это было несправедливо и обидно. Но отвечать не полагалось. С первых дней работы Евгения Михайловна предупреждала об этом и врачей, и фельдшеров, и санитаров.

— Всякого наслушаетесь. И понятно — люди в отчаянии. Близкий человек страдает, тут каждая минута часом кажется. А вы молча, без препирательств, должны делать свое дело, потому что если объясняться да в споры вступать, то и о больном забыть можно.

Ксения знала — надо смотреть прямо перед собой и делать вид, будто ничего не слышишь. Но ведь они не задержались. Лаврентьев даже у светофоров не стоял.

— Вы разве долго нас ждали? — негромко спросила она человека; видимо начальника цеха, который вел их к больному.

Он повернул к Ксении озабоченное лицо и сказал, по-видимому не расслышав вопроса:

— Бревна стронулись, а он их плечом, плечом поддержать хотел. Вот как у нас получилось.

На неровном полу темного коридора Ксения раза два споткнулась.

— Лампочку надо ввинтить, — сердито сказал провожатому Володя.

— Медпункт у нас дальше, так мы его, чтоб быстрее, в красный уголок, — оправдывался провожатый.

Парень в ватнике и стеганых брюках лежал на столе, покрытом красным кумачом. Наверное, потому Ксении показалось, что он уже мертв. Даже мысленно она тут же поправилась — «без признаков жизни». На подстанции слово «умер» не употреблялось. Говорили осторожно — «без признаков жизни». Надо было долго и упорно стараться, чтоб эти признаки появились. В некоторых случаях, например утонувших или пораженных током высокого напряжения, инструкция предписывала приводить в чувство «вплоть до появления трупных пятен».

Но это был шок. Тяжелый болевой шок, вызванный переломом ключицы. Тоже достаточно неприятная штука.

— Володя, спирт, быстро.

В комнату, увешанную плакатами, набилось множество народу. Какая-то девчонка, в съехавшем на сторону платочке, бледная, большеротая, истерично кричала:

— Явились, наконец, приехали, постойте теперь у его холодных ног! Ленечка, Ленечка, что же они над тобой сделали?

Женщины стали уговаривать девчонку:

— Клавка, будет тебе! Клава, угомонись!

— Не троньте меня, не троньте, — твердила она, отбиваясь.

Мужчина, провожавший Ксению, негромко велел женщинам:

— А ну, оставьте ее. — И так же негромко, но жестко сказал: — Кто ты такая ему? Ты какое право имеешь здесь кричать? А ну, чтоб я голоса твоего не слышал! Понятно тебе?

Немало пришлось повозиться над парнем, подставившим плечо под штабель строевого леса. Кость оказалась переломленной в двух местах, возможно, было и внутреннее повреждение, но это могло выявиться только при более глубоком исследовании в больничных условиях.

Леонид Огуреев медленно приходил в себя. Ему дали выпить мензурку разбавленного спирта. Снять с него стеганку было трудно, пришлось разрезать рукав до горла. Ксения старалась резать аккуратно, чтоб легче было потом зашивать. Огуреев следил за ее движениями еще затуманенными глазами:

— Рука попорчена?

Володя строго ответил:

— Пальцами шевелить можешь, — значит, цела.

Ксения пообещала:

— Кости молодые, срастутся быстро.

Володя и Ксения возились, накладывая шины, когда в комнате снова появилась большеротая девчонка. Она уже не плакала, но была такая же растрепанная и беспокойная. Незаметно подобравшись к самому столу, она с готовностью кидалась помогать и Ксении Петровне, и Семе, и Володе и лопотала без умолку:

— Ленечка, слышишь, докторша говорит, косточки быстро срастутся. А ватник я тебе зашью, ты не думай, и видно ничего не будет. Ленечка, а как я по тебе кричала, ой как я кричала! Прямо как ненормальная!

В комнату снова набрался народ. Теперь, когда Огуреев пришел в себя и лежал обслуженный, ухоженный, все повеселели, рады были откликнуться на любую шутку.

Ксения приказала:

— Помогите переложить больного на носилки.

Несколько парней тронулись к столу.

— Удостоился ты от нас, Леонид, на руках понесем.

Огуреев попытался приподняться, но Володя силой прижал его к столу. Парень был крупный и тяжелый, как налитой. Крепкая кость, тугие мускулы. Носилки подняли вровень со столом и осторожно передвинули на них больного.

Клава суетилась больше всех.

— Осторожненько кладите, руку ему больную не строньте. Федька, полегче, не бревна ворочаешь. Васька, чего ты как-то неловко заходишь?..

Огуреева била дрожь. Лицо его посинело, зубы мелко стучали. Больничное одеяло грело плохо.

— Нет ли чего-нибудь теплого?

— Как же нет! — взвизгнула Клава. — Я сию минуту пальто свое принесу. Оно у меня на китайском ватине, как печка теплое.

Громко стуча каблуками, она выскочила за дверь.

Парень, держащий носилки, засмеялся:

— Ну все, Ленька. Достался ты ей теперь со всеми потрохами.

Ребята дружно захохотали, а сам Леонид пытался улыбнуться, но губы его не слушались. Он ничего не смог ответить и директору, который появился с главным инженером и председателем месткома.

Все они, видимо, только что приехали с какого-то совещания, вошли гуськом в пальто и шапках.

У директора было огорченное, сердитое лицо.

— И как это тебя угораздило? — начал было он и тут же спохватился: — Ничего, ничего, друг, лежи, не беспокойся.

Клава, укрывая Огуреева ярко-синим пальто, ответила наставительно:

— А ему беспокоиться нечего. Теперь уж вам придется о нем побеспокоиться.

Директор секунду недоуменно смотрел на нее, потом встряхнул головой и подошел к Ксении:

— Ну как, доктор? Что у него? Опасно?

Везли Огуреева далеко. Он жил в Черемушках, и доставить его надо было в больницу того же района. Ксения сидела, как всегда, у носилок, а в ногах на краю койки примостилась Клава. Она первая влезла в машину.

— Как же его одного отпустить? А вдруг что понадобится? И пальто мое на нем. Да вот он и сам скажет. Ленечка, ехать мне с тобой? Ехать?

— Пусть! — кивнул Огуреев.

— Ну, репей! — восхищались парни.

Не обращая внимания на Ксению Петровну, Клава всю дорогу горячо шептала Огурееву о каких-то планах. Тут были и пять рублей, которые она для Ленечки «стребует» с Васьки, и обещания каждый день являться в больницу, и снова рассказ о том, как она кричала и убивалась над ним.

— Книжки, — натужно сказал Огуреев.

— Книжки, Ленечка? — готовно подхватила девушка.

— Сдать надо, в библиотеку. И другие принесешь. Там список есть.

— А читать можно тебе? Пусть докторша скажет. Можно ему читать? Ну и хорошо. И не бойся!

Она ласково гладила ворс жесткого одеяла, поправляла сползавшее пальто и, когда уже подъезжали к больнице, сказала жалобно:

— Вещи твои мне ведь взять придется. Сапоги, стеганку. Так ведь еще, может, и не дадут. Спросят, а ты кто ему будешь? Как же мне тогда сказать, а, Ленечка?

Он нахмурил густые русые брови.

— Ну, как… как хочешь, так и скажи.

Клава прерывисто вздохнула.

Сдав Огуреева дежурному врачу, Ксения вышла из приемного покоя. Лаврентьев возился в моторе. Володя задержался у телефона — звонил на подстанцию. Короткий осенний день уже померк. У больничных ворот стояли женщины с авоськами и кошелками. Принесли передачу. Среди них вертелась Клава. Она держала в руках большой белый батон, пачку сахара, коробку «Беломора» и громко кому-то рассказывала:

— А мой муж на производстве повредился. Он у меня в работе отчаянный!

Она заметила Ксению и победно помахала ей рукой, растрепанная, некрасивая, счастливая.

В машине Володя крутил рацию. Слышалось только далекое потрескивание. Никто их не вызывал.

— Ну и отлично. Поехали обедать.

Ксения закрыла глаза, вспоминая счастливую девчонку. Каждая чужая жизнь сейчас казалась завидней своей. Всем что-то нужно, все к чему-то стремятся. А что нужно сейчас Ксении? И почему ей казалось, что она должна что-то решать, что-то менять? Все просто. Волшебный вечер можно повторить и еще разок повторить. А можно и не повторять. И напрасно она ищет каких-то объяснений. Никто не ждет от нее крайних мер. Никому это не нужно.

Как он сказал? «Мы стараемся обеспечить себе более приятные события после дежурства».

А ей-то казалось, что для него будет счастьем, если она придет к нему открыто, не таясь, навсегда.

Наивная глупость! Красивые слова, которые ровно ничего не значат.

Ксения горько смеялась над собой. Конечно, его можно привести к тому, чтоб он милостливо согласился. Осторожненько привести, вот как Лаврентьев водит машину. Где-то постоять, где-то потесниться, кого-то обогнать. А потом выждать и немного погодя спросить: «А кто я тебе, миленький? А как мне себя назвать?»

И когда он наконец решится, закреплять его решение заботами, женскими уловками, хитростью.

Унизительно и ненужно.

Почему она так безоглядно поверила, когда ей сказали: «Без вас темно, без вас нечем дышать»?

Ей до сих пор никто не говорил таких слов. С Вадимом все было иначе — молодо, просто и очень давно. Она ему однажды напомнила его первое робкое объяснение, он засмеялся: «Все мы бываем дураками…» Как-то еще он сказал: «Что мне, собственной жене в любви объясняться, что ли?»

А своему другу, который отлично знал, с кого Вадим лепил обнаженную фигурку, он объяснял:

— Понимаешь, у моей натуры спина кругловата и бока немного высоки.

И тогда она вдруг отчетливо поняла, что не хватало в их отношениях тайной радости, которая освещает жизнь.

Может быть, они слишком хорошо знали друг друга до того, как поженились? Пять лет они проучились вместе, пять лет Вадим сидел с ней рядом, и его дразнили «Ксеночкина тень».

Он один называл ее Ксюшей. Ксения сердилась. Тогда Вадим стал ее звать Ксюшенька-душенька. Глуповато, но им это нравилось.

А в какой день она стала просто «Ксюшей», этого они не заметили оба.

Когда-то они разговаривали друг с другом подолгу, о всяком — о серьезном, о пустяках.

Теперь Ксения не требует: «Поговори со мной». Она спрашивает: «За квартиру заплатил?», «Шурик надел шарф? Сегодня ветер». А Вадим говорит: «Врач не врач, а баба всегда баба. Вечно их простуда пугает».

А ей надо было чувствовать себя жизнью, воздухом, без которого нечем дышать.

7

Любаша наливала в тарелку густой гороховый суп. Евгения Михайловна доедала второе. Кроме нее за столом сидел большеглазый, горбоносый мальчик-подросток с зализанным вверх чубиком. Он настороженными глазами смотрел на дверь и, когда вошла Ксения, привстал.

— Сиди, — велела Евгения Михайловна.

— Я думал, он, — красивым, мягким голосом сказал мальчик.

— Доктора Колышева сын, — пояснила заведующая.

— Очень похож.

Мальчик повел плечом, усмехнулся и ответил:

— Все так говорят.

Ксения с щемящим интересом рассматривала сына Алексея Андреевича. Мальчик немного старше Шурки, но совсем другой. Шурка — щенок, с чужими до дикости застенчивый, среди своих до дикости озорной. Этому, конечно, тоже не просто дается его светское обхождение. Он сидит вытянувшись и оглядывает комнату выпуклыми отцовскими глазами. Он сам может начать разговор, на что Шурка никогда не отважится.

— Простите, а он долго может задержаться?

Евгения Михайловна оторвалась от журнала:

— Что это ты как-то неуважительно отца называешь? Ну, сказал бы — папа или хоть по имени-отчеству.

Она перегнулась к окошечку, соединяющему комнаты, и стала что-то спрашивать дежурящего у телефона, а мальчик посмотрел на Ксению:

— Я это почему спросил. Вот мы вызывали «неотложку» к моей маме, так они очень быстро сделали укол и уехали.

— Так то «неотложка». Они всегда торопятся. А если б что серьезное — нас бы вызвали.

Мальчик подумал:

— Значит, «скорая» выше «неотложки»?

Ксения вспомнила вечные Шуркины проблемы: кто сильней — слон или тигр? Кто главнее — маршал или академик?

На «скорой» работает отец, пусть она будет главнее.

— Конечно, «скорая».

Он кивнул.

Евгения Михайловна не упустила случая высказать свое мнение:

— Они на этой «неотложке» сами мучаются и больных мучают. Сразу три, а то и четыре вызова. Вот и разберись, к кому раньше ехать. Как ни верти, а кто-нибудь последним окажется. Это вопрос серьезный. Я считаю, что для пользы дела нас надо объединить.

Три звонка прервали ее рассуждения. Мальчик проводил Евгению Михайловну внимательным взглядом:

— Вот так быстро надо ехать?

— Конечно. Иногда от нескольких минут зависит жизнь человека. А ты тоже будешь врачом?

Он решительно сказал:

— Нет. Я буду делать машины.

— Какие машины?

— Ну, автомашины. Новые марки. Или просто машины. А доктора ведь ничего не делают.

— Ну знаешь, ты какую-то чепуху говоришь. Я вот сегодня одного мастера от смерти спасла. Он через месяц начнет столы делать или стулья, — значит, в каждом стуле мой труд будет. А сколько таких мастеров у каждого врача на счету!

Этот довод его обескуражил, но не убедил. Он засмеялся, стал искать возражений и не мог найти.

— Ишь какая вы хитрая. Нет, так не бывает…

Теперь он перестал следить за собой, положил локти на стол, наклонил голову. Ксения видела обтрепанные рукава его школьной курточки, пожелтевший краешек воротничка, нечищеные ботинки. Она не отпустила бы в таком виде Шурку к отцу, если бы… Господи, неужели Шурику придется так встречаться с Вадимом — где-нибудь на работе, на улице… Это невозможно.

Скрипнула дверь. Раздались голоса. Мальчик опять привстал.

Расстегивая на ходу шинель, вошел Алексеи Андреевич.

— О, у меня, оказывается, высокий гость!

Он аккуратно повесил одежду, провел ладонями по светлым, откинутым с высокого лба волосам.

— Ну вот, Ксения Петровна, мой Андрюшка, Андрей Алексеевич. Ничего экземпляр, а? Как вы находите?

Он потрепал мальчика по затылку. Андрюша не шевельнулся.

— Ну и работка у меня была! Целое семейство, от мала до велика. Отравление грибами со всеми последствиями. Мы с Васей промывали, промывали.

— Умерли? — заинтересованно спросил Андрей.

— У тебя мрачное направление мыслей, сын. Не умерли, но наделали массу неприятностей и нам и себе. Ну, а ты что скажешь хорошего? Как у вас дома?

— Так…

— Все благополучно? Мама здорова?

Андрюша молчал.

— Но ведь ты за чем-то пожаловал?

Мальчик сказал угрюмо:

— Ты знаешь, за чем.

— Что верно, то верно, сын мой. Знаю.

Алексей Андреевич вынул бумажник.

— Видишь ли, в субботу я был занят, — он выразительно поглядел на Ксению. — Думал занести завтра. Держи, сын, не потеряй.

Мальчик деловито заложил деньги в карман куртки и заколол клапан кармана большой английской булавкой, видимо специально приготовленной.

Его дело было окончено. Он собрался уходить.

— Это нехорошо, — остановил сына Алексей Андреевич. — Нехорошо так относиться к отцу. Хоть бы рассказал что-нибудь.

Андрюша присел на край стула. Теперь Ксения не видела больше блестящих глаз, припухлых губ, подбородка с ямкой. Мальчик выставил выпуклый лоб с зализанным чубиком.

— Как дела в школе?

— Хорошо.

— Надеюсь, ты не нахватал двоек?

— А когда у меня были двойки?

— Ну, кажется, все-таки бывали?

— Нет. Тройки бывали и есть.

— Видишь, — наставительно сказал Алексей Андреевич. — А я не знал.

Андрюша поднял голову и с вызовом посмотрел на отца:

— А что может знать человек, который приходит раз в месяц?

Мальчик понимал степень своей дерзости. Но он не отводил взгляда. Алексей Андреевич тоже смотрел на сына и первый опустил глаза.

— Ну, ты просто нахал, — он старался говорить строго. — Ты же должен понимать, как я занят. И вообще я перед тобой отчитываться не намерен. Прихожу, когда сам нахожу нужным.

Андрей сказал:

— Я пойду.

Алексей Андреевич его больше не удерживал.

— Видели? — сказал он, закрыв за мальчиком дверь. — Конечно, это все влияние матери. А что я могу сделать? Мальчишке нужна твердая рука, направление, но это надо осуществлять постоянно, а так, от случая к случаю, ничего не получится. И как подумаешь об этом, то приходишь к мысли — лучше показаться раз в месяц, отдать эти деньги, которых от тебя единственно и ждут… Обратите внимание — задержал на три дня, и вот…

Чем больше он говорил, тем яснее Ксения понимала, что говорить ему не нужно, что все слова не в силах вернуть прежнего невозмутимого доктора Колышева. Он сам чувствовал это, раздражался, оправдывался, и слушать его было тягостно.

Сема крикнул в дверь:

— Ксения Петровна, мы вас ждем.

Алексей Андреевич удержал ее за руку:

— Если бы вы знали, как мне иногда трудно…

— Пустите, Алексей Андреевич, вы слышали — вызов.

Он горько усмехнулся:

— Неумолимый вызов.

Двери гаража широко распахнулись. Машина мелко дрожала, готовая ринуться в путь. Ксения торопливо подбежала, кого-то нечаянно толкнула и, уже усаживаясь, увидела стоявшего у машины Андрюшу. Точно извиняясь за то, что она его толкнула, и за то, что он ей сперва не очень понравился, Ксения протянула ему на прощание руку. Мальчик решил, что его приглашают в машину, и ухватился за руку.

Когда они уже развернулись на проспекте, он удовлетворенно сообщил:

— Я первый раз еду на такой машине. — И, оглядевшись, справился: — Тут внутри все специально для вас делали?

— А ты как думал? — ответил Сема. — По особому заданию. У нас еще не то есть. Володя! Включи рацию.

— Чего ее включать? Нас не позовут.

Но Володя все же нажал рычажок, и глуховатый голос настойчиво потребовал:

— Тридцать седьмая, тридцать седьмая…

— Это машину первой подстанции ищут.

— А вы сейчас куда едете?

— К черту на кулички. На Рогожское шоссе.

— А зачем?

— Авария, — значительно сказал Сема.

— И я с вами поеду. Хорошо?

Сема дипломатично промолчал. Пребывание Андрюши Колышева в машине было грубейшим нарушением правил. Основоположник дела «скорой помощи» столицы, покойный доктор Пучков, чей портрет висел на подстанции, создал законы, которые строго соблюдались и по сей день.

Машины «скорой помощи» никого никуда не подвозили. Никому не разрешалось ни на минуту останавливать машины по личному делу. И строго запрещалось присутствие в машине посторонних.

Эти традиции настолько вошли в жизнь, что даже Евгения Михайловна не находила нужным о них упоминать.

Мальчишку, который сейчас ехал с бригадой, надо было ссадить у ближайшего метро.

— Какое тут метро? — недовольно возразил Лаврентьев. — Все метро в стороне остались. Не ворочаться же.

— Ну, у троллейбусной остановки, — распорядилась Ксения.

— А я отсюда не найду дороги домой, — скромно заявил Андрюша.

Конечно, он врал. Какой же выросший в Москве мальчишка не найдет дороги домой с любого конца города! Но Ксения испугалась ответственности.

— Пусть с нами едет, — попросил Сема. Он сам еще не вполне вышел из мальчишества. Ему было понятно все, что чувствовал сейчас Андрей.

— А если там несколько раненых?

— Один, — дал справку Володя. — Любитель.

— Этих любителей всех надо передавить, — высказался Лаврентьев. — Любители… Хуже их нет.

— А я с весны пойду учиться. Права получить охота, — мечтательно сказал Сема.

— Машину надеешься приобрести? — ехидно спросил Володя.

Начался всегда волнующий разговор о мотороллерах, моторках, малолитражках.

У Володи были здравые, обдуманные рассуждения:

— Молодому, неженатому человеку «Москвич» ни к чему. Ему мотороллер подходит или, скажем, лодочка-моторочка.

И верилось, что у Володи будет «лодочка-моторочка», а со временем и «Москвич». Он вырос в крепкой, хозяйственной семье, хорошо знал цену деньгам.

А Сема ничему цены не знал. Получку он растрачивал в несколько дней, а потом «стрелял» у товарищей по пятерке. Купил дорогой фотоаппарат и быстро к нему остыл. Он любил мечтать:

— Есть такие машины — вездеходы. Едешь, едешь… речка — пожалуйста — переплывет, овраг — перелезет.

— Рассчитываешь приобрести?

Машина тем временем выехала на малоосвещенное, почти пустынное шоссе. Кое-где кучно светились огоньки, по сырому асфальту струились ручейки света. Потом опять темно. Сообщили, что авария на восьмом километре, а Ксении казалось, что они уже проехали не меньше десяти. Но вот на обочине шоссе вырисовались очертания неподвижной грузовой машины и вокруг нее темные человеческие тени.

— Здесь, — предупредил Володя.

Ксения сказала:

— Андрюша, умоляю, веди себя незаметно.

Она знала, что бесполезно просить мальчика не вылезать из машины. Он выскочил первый, и она тотчас потеряла его из виду.

На месте происшествия уже действовали работники ГАИ. Что-то измеряли рулеткой, что-то записывали.

Видимо, уже прошли первые горячие минуты аварийной неразберихи, прошел и второй период выяснений, доводов, споров. Все уже было установлено. Шофер грузовой машины стоял у кабинки старого, потрепанного «Москвича». У «Москвича» был сплющен, измят радиатор, и машина напоминала бульдога с разбитым носом.

Пострадавший сидел в покореженной кабине, выставив за дверцу обмотанную плащом ногу. Он и водитель грузовика, изуродовавшего «Москвич», курили и разговаривали.

— Да черт его знает… Дорога сырая, чувствую, заносит меня, а сделать ничего не могу.

— А я, понимаешь, спокойно объезжаю, а тут — толчок. Что за чертовщина, думаю…

— Что у вас повреждено? — спросила запыхавшаяся Ксения.

Хозяин разбитого «Москвича» ответил будто неохотно:

— Ногу мне примяло. Но так вроде ничего. Я поначалу даже ходил. Сейчас вроде заныло. — Он нагнулся, чтобы размотать плащ.

— Сгоряча человек боли не чует, — объяснил шофер грузовика.

«Вроде заныло»! Кости стопы были переломаны. Сдерживаясь, мужчина кряхтел, морща небритое, усталое лицо.

— Придется полежать некоторое время, — дипломатично сказала Ксения, хотя пострадавший ее ни о чем и не спросил.

Ногу быстро взяли в лубки. Опираясь на Володю и Сему, больной на одной ноге доскакал до «скорой». Полулежа на койке, он прикурил новую папиросу от догоревшей. Это было против правил, но Ксения знала, что у него сейчас нестерпимые боли, и молчала.

Уже собирались тронуться, когда Сема вспомнил:

— А малый?

Андрюша вертелся возле работников автоинспекции. Его беспокоила судьба разбитой машины.

— Куда вы ее денете? — допрашивал он орудовца. — Вы ее здесь оставите?

Сема притащил его чуть не силой. Но и в машине Андрюша не угомонился:

— Вы свою машину просто так бросили?

Хозяина «Москвича», видимо, сейчас одолевали другие заботы.

— А? — будто опомнился он. — Машина? ГАИ заберет. Куда вы меня везете? — обратился он к Ксении и, узнав название больницы, опять промолчал.

Только когда уже въехали в город, сказал:

— Это возле моего дома. Один квартал. Нельзя ли там остановиться на минутку? Жену предупредить, чтоб ребенка взяла из детского сада.

— Это я не могу, — сказала Ксения. — Задерживать машину нельзя. Из больницы сообщат по телефону.

— Телефона нет. За ребенком я обычно с работы заезжаю. Девочка ждать будет, а жена не догадается…

Он не просил. Просто пояснил и снова умолк. Видимо, понимал безнадежность своей просьбы. «Скорая» не могла выполнять поручения больных. В конце концов всегда найдется возможность послать домой весточку из больницы. И конечно, в детском саду ребенка не оставят без присмотра. Но Ксения вспомнила, как однажды, давно, она, по какому-то стечению обстоятельств, не смогла прийти в детский сад за Шуриком вовремя и опоздала на целый час.

Малыш стоял в вестибюле детского сада в шубке, в валенках, жалкий, насупившийся. Нянечка пыталась его чем-то развлечь, но он молчал и, только увидев мать, зарыдал горько, исступленно, так, что крупные слезы падали на шубку.

Потом, уже успокоившись, признался:

— Я думал, вы меня совсем бросили, как мальчика с пальчик.

Ксении очень хотелось помочь молчаливому больному. Она знала, что сейчас пришла настоящая боль. На посиневшем лице выступили крупные капли пота, но он только кряхтел, задерживая дыхание.

— Повязка не жмет?

— Ничего, спасибо.

Он закурил третью папиросу.

— Неужели во всем доме нет телефона?

— Постройка барачного типа. Скоро переберемся. О-ох…

Ксения взяла шприц и вдруг почувствовала, что ее потянули за рукав. Андрюша спросил громким шепотом:

— Я сбегаю к ним и скажу. Можно?

— Ты не найдешь. Уже поздно.

— Мальчик найдет. Это очень легко. Дом стоит на пустыре, вот тут, за углом. Второй этаж, прямо по коридору, двадцать восьмая комната. Шевыревых спросишь.

— Двадцать восьмая комната, — повторил Андрюша. — Шевыревы. Я не забуду. У меня очень хорошая память.

— Я только тебя прошу, ты ничего не говори моей жене про ногу. Скажи только, что я задерживаюсь и пусть она сходит за девочкой.

— Здесь, что ли? — спросил Лаврентьев, останавливая машину.

— Андрюша, я могу на тебя положиться? — спросила Ксения. — Ты будешь у больницы через двадцать минут?

— Да он в десять обернется, — Шевырев застонал. — Вы не беспокойтесь, это же близко…

Андрей выскочил из машины с сознанием, что ему предстоит выполнить ответственное дело. У него сердце стучало сильнее, чем обычно.

Его даже разочаровало, что действительно сразу за углом открылся пустырь и наискосок стоял вытянутый некрасивый дом.

Ему хотелось, чтобы дом был далеко и путь к нему был прегражден трудностями. Но все оказалось просто. Лестница и длинный коридор, заставленный хозяйственной утварью, никаких опасностей не представляли. Перед дверью с номером «28» Андрей остановился и отдышался.

Ему открыла женщина — низенькая, полная, в пестром платье с короткими рукавами. Она что-то жарила, и ее красные щеки блестели.

Своими острыми глазами Андрюша, еще стоя в дверях, увидел, что за столом сидит человек в меховой безрукавке, а у двери, под вешалкой, лежит вещевой мешок и чемодан.

— Тебе чего, мальчик?

— Шевыревы здесь живут?

— Здесь.

— Ваш муж просил передать, чтоб вы пошли в детский сад за ребенком. А он задержится.

— Как это? — спросила женщина. — Где же это он задержится?

Она уже испугалась. Андрей вошел в комнату, снял фуражку и провел ладонью по лбу к макушке.

— Вы понимаете, у него случилась небольшая авария…

— Авария? — крикнула женщина. — Что с ним? Вася, да что же это такое?

Мужчина вскочил из-за стола. На нем были длинные сапоги — выше колен. Они назывались унты.

Мужчина положил руку Андрею на плечо и приложил палец к губам.

— Что с ним? — спросил он тихо, и Андрюша понял. Мужчина боялся, что случилось страшное несчастье, и предупреждает, чтоб он не ляпнул об этом сразу.

И тогда Андрею сделалось легко, оттого что он может сказать чистую правду, которая в конце концов не так уж страшна:

— Честное слово, он совсем живой! Машина забуксовала, и трехтонка сплющила радиатор. А у него только нога повредилась. Вот тут внизу. Честное слово, только нога.

Женщина заметалась по комнате, натягивая на себя кофточку и пальто.

— Вася, мне придется за Милочкой пойти. Ты ведь не знаешь где, да и не дадут ее незнакомому. А ты в больницу сбегай. Она здесь близко. Тебе каждый покажет, узнай, что там.

— Я провожу, — вызвался Андрюша.

Мужчина накинул большое меховое пальто с капюшоном.

— Вы издалека приехали? — спросил Андрей, когда они сбегали по лестнице.

— Что ты? — переспросил мужчина в унтах. — Да вот прилетел час тому назад в командировку, а с братом, понимаешь, несчастье…

— Ничего. Только нога. Машину, конечно, жалко.

По улице они бежали. Один раз передохнули, когда Шевырев вытащил из кармана измятую пачку сигарет и закурил.

— А откуда, собственно, ты появился?

— Я из «скорой помощи».

Потом они снова побежали. Их еле догнала какая-то девушка, протянула Шевыреву деньги и сердито сказала:

— Обронили. Я вам кричала, кричала и бежала за вами целый квартал.

Он сказал «спасибо», и Андрей тоже сказал девушке «большое спасибо».

Во дворе больницы им показали, где приемная. Они вошли, в коридоре их встретила Ксения Петровна. Она сказала: «Ах, как я рада, Андрюша, что ты уже здесь!»

Шевырев долго расспрашивал у Ксении Петровны про своего брата. Потом сказал:

— У вас замечательный мальчик, умный, тактичный.

Андрюша думал, что Ксения Петровна скажет: «Это не мой сын», но она ничего не сказала. А Шевырев все ее благодарил:

— Вы нам очень помогли. Я только час как приехал, и вот все это свалилось, но я никогда не забуду, что вы для нас сделали…

Потом они снова уселись в машину, и Сема говорил:

— Вот сейчас приедем, чаю напьемся.

А Володя отвечал:

— Напьемся да опять поедем.

Андрею очень хотелось ехать с ними на подстанцию и снова на вызов, но его высадили у метро «Белорусская». Ксения Петровна спросила: «Есть у тебя пять копеек?»

И сразу стало грустно и жалко, что все уже кончилось — езда, и мужчина в унтах, и Сема. Неожиданно для себя Андрюша вдруг потянулся к Ксении Петровне. Она прижала его голову к груди. Тогда Андрей попросил шепотом:

— Вы ему… ну, отцу, ничего не говорите, что я с вами был и про все. Хорошо? Не надо.

Они уехали. Все машины пропускали их вперед.

8

Нет, они не успели выпить чаю. На подстанции не было ни одной бригады. Их вызвали почти сразу. Наверное, это лучше. Ехать, работать, не думать, не разговаривать.

Один из строгих законов «скорой» гласил: «В первую очередь внимание травме. Все остальные впечатления потом».

Рана была неглубокая. Рассечена только кожа головы, но потеря крови большая, особенно для пожилого человека. И кто их знает, эти травмы головы, они всегда могут иметь нежелательные последствия.

— Йод, давящую повязку, — распорядилась Ксения, протирая пальцы спиртом.

Запыленная, прокуренная каморка автобусного парка быстро превратилась в маленькую операционную. На колченогий стол легла стерильная салфетка, ножницы, пинцеты, шприц.

Потерпевший сидел на табурете. Кровь густо стекала по его лицу. Струйки ее лиловыми сгустками наслоились на лацкане пиджака. Тяжелые капли падали на брюки.

В двери заглядывали кондукторши и фыркали.

— Подбили человека и, хорошее дело, смеются, — сурово сказал Сема.

— И ничуть мы его не подбивали! — возмущенно зашумели кондукторши. — И совсем мы ни при чем. Нам его с улицы привели такого. Он пьяней вина. Милиция привела.

— На инсинуации не отвечаю, — хрипло сказал мужчина. — Медицина, прошу меня не трогать! Пусть все доказательства насилия будут налицо. Пусть кровь моя вопиет!

Ксения взяла ножницы.

— Не подходите! — закричал пьяный. — Требую протокола с подробным описанием увечий, мне нанесенных…

Володя подошел сзади и крепко взял его за локти. Пьяный метнулся.

— Оставьте его, Володя. А ну, сидеть спокойно.

Ксения стиснула зубы, чтоб не выкрикнуть с гневом эти слова.

— Немедленно! — сказала она еще тише и еще внушительней.

С ножницами в руках, отмахнувшись от Володи, делающего предостерегающие жесты, она вплотную подошла к человеку, остро пахнущему винным перегаром, застарелым табачным дымом и кровью.

Он вдруг затих, ссутулив плечи, и покорно отвечал на вопросы Володи, пока Ксения выстригала слипшиеся пряди редких седых волос и накладывала повязки.

— Пеньков, сорок пять лет, бухгалтер…

Сорок пять лет, только сорок пять. А уже склеротические красные жилки на щеках, нечистые желтые белки, вялые ткани, хриплое дыхание. Взять бы тебя в специальную клинику, обмыть сосуды, провентилировать легкие, прочистить печень, вставить новые зубы, укрепить мускулы. И потом выпустить в жизнь молодым, здоровым, каким и должен быть человек в сорок пять лет. Сказать: «Не губи себя, дурак, береги себя…»

Кто это недавно рассказывал об экспериментальных клиниках? Вот где бы поработать! Алексей Андреевич рассказывал…

Пеньков, уже проникшись полным доверием к Ксении, исповедовался, трагически играя голосом:

— Взял в гастрономе бутылку красного. Одну. От всей души. Иду после работы. Отдохнуть. Семейно. В кругу. Нет, не верят. На минутку замечтался на кухне — бутылки нет. Где бутылка? Где, я спрашиваю? Брань. Побои. Изгнали. Кто? Родная семья. Жена.

— Господи! Да как же, поди, ты опротивел ей, бедной, — вздохнула пожилая кондукторша, вошедшая зачем-то в комнату.

— Замечание игнорирую, — гордо сказал Пеньков.

Кондукторша еще раз вздохнула:

— Пальто-то где? Замерзнешь ведь.

Пеньков вдруг мелко затрясся. Слезы потекли по лицу, странно облагороженному шлемом белой марлевой повязки.

— Что я искал всю жизнь? Понимания и сочувствия. И что я встречал? Недоверие и презрение. А раз так, пусть, пусть… Теперь все равно.

Он схватил со стола кусок ваты и швырнул на пол.

Кондукторши в дверях прыснули.

Ксения, уже надевавшая шинель, круто обернулась.

— Извините, мадам, — Пеньков галантно приложил руку к груди. — Женщина превыше… Преклоняюсь.

На улице падал первый мокрый снег. Было холодно. Пенькова завернули в одеяло.

Машина постояла перед светофором напротив кино. Яркий свет реклам и фонарей освещал пестрые пуховые женские шарфики. Ксении давно хотелось такой — сиреневый, но она не знала, где их покупают. У нее всегда было мало времени на «дамские штучки» — так называл Вадим ее дела с портнихами, разговоры о платьях, о модах.

У кино было много народу. Шла новая картина.

— А что у нас сегодня по телевизору? — спросил Сема.

Подстанцию недавно премировали телевизором, и теперь каждый день включали программу от начала до конца.

— Хорошо смотреть картину, когда очередь на вызов у тебя последняя, — мечтательно сказал Сема.

Пеньков жалобно охал. Рассеченная голова начала болеть.

— Вся жизнь прошла, — стонал он, вылезая из машины. — Пролетело все, ничего не осталось, ни следа, ни былиночки. По чьей вине? Исключительно по своей…

— Вам еще жить и жить, — утешила его Ксения.

— Жить… Но как, доктор? Вот вопрос. Хотелось бы жить достойно…

Дежурный врач недовольно ворчал: «Что у меня, вытрезвитель, что ли?..»

Ксения молча оформила документы.

Лаврентьев открыл все дверцы в машине — выветривал винный дух.

9

Теперь Ксения знала, что Алексея Андреевича она не любит. Он допытывался:

— Я не понимаю, что произошло? В чем моя вина?

Лгать было не к чему. Говорить трудно. Она молчала.

— После всего… Когда я имел основания думать…

Прихожая — неподходящее место для объяснений. Ксения мыла руки. Доктор Колышев стоял, опершись локтем о стену. Когда мимо кто-то прошел, он беззаботно покачал ногой и, улыбаясь, громко сказал:

— Я рад, что вам понравился мой разбойник.

Все это было недостойно и ненужно.

Ксения сказала:

— Андрюша не хотел, чтобы вы знали о его поездке с нами. Я жалею, что Володя вам об этом проболтался.

Он заторопился:

— Но я ничего от вас не скрывал. Ничего не утаивал. Даже больше: я надеялся, что когда мы лучше узнаем друг друга…

Снова кто-то вошел, и Алексей Андреевич замолчал.

«Я соглашусь оформить наши отношения, — мысленно говорила за него Ксения, — а пока… «волшебные вечера»…»

Она вытерла руки и вышла в гараж. Мертвенно поблескивали вытянутые тела машин. Противно пахло бензином. Было холодно.

Ксения вернулась в большую комнату, где светился только синий экран телевизора. Кто-то услужливо пододвинул ей стул. На экране певица с голыми руками, закатывая глаза, выводила:

Вечор ждала его я понапрасну…

Сема слушал, блаженно приоткрыв рот. Любаша, уже одетая в пальто, не могла оторваться от телевизора и уйти домой. А Ксения все думала: «Что же я наделала, что наделала… Чем теперь оправдаться перед собой, на что опереться?» Что у нее есть? Шурка, с крутым лбом, с заусеницами на вечно грязных руках. Когда они остаются одни, он лезет целоваться и обижается: «Ты меня без любви поцеловала, поцелуй еще». Ксения вызывала в памяти его лицо, его увертливое, теплое тельце. Но и Шурке она нужна твердая, уверенная в своей правоте, в своей стойкости.

С ней случилось что-то ненужное, горькое, и уже ничего нельзя поправить. Однажды девушка-студентка нечаянно просидела под лучами рентгена полтора часа. Она была еще совсем здоровая, смеялась, разговаривала, а Ксения знала, что девушка уже сожжена, убита, что неизбежно, неотвратимо появятся страшные последствия ее ошибки.

Ксении хотелось закричать, заплакать. Она сидела не двигаясь, сдерживаясь. Раздались три звонка. Кто-то провел рукой по ее волосам, по плечам. Это Алексей Андреевич стоял позади ее стула и, уходя, прощался с ней, пользуясь темнотой.

Ей стало еще горше. Володя, вздохнув, пересел к телефону. «Как же я поеду? Я ничего не могу». Она плакала беззвучно, без слез.

Надо вызвать Вадима. Пусть увезет ее домой. Пусть все узнает. Больше нельзя…

За Ксенией в комнату вошла Евгения Михайловна. Она о чем-то спрашивала. Не слушая ее, Ксения схватила телефонную трубку и торопливо набрала номер. Вадим сонным голосом стал перечислять, что делал Шурик. Ксения сказала:

— Приезжай сюда. Сейчас.

— Сейчас? Какое дело, Ксюша?

Она бросила трубку и легла лицом на диван, обитый холодной скользкой клеенкой.

— Я сегодня больше не могу работать. Вызовите кого-нибудь. Я не могу!

Засунув кулаки в карманы халата, Евгения Михайловна смотрела на Ксению:

— Что это стряслось? Нездоровы?

Она деловито взяла руку Ксении, шевеля бледными губами, сосчитала пульс, потом немного подумала и спросила:

— Боли где-нибудь?

Ксении хотелось закричать. Она закрыла глаза:

— Прошу вас, я здорова. Просто не могу. Бывает же так.

— Ну почему бывает? — неодобрительно переспросила Евгения Михайловна. — На все должна быть причина. Заболел человек — ясно. А у вас температура, нормальная, пульс прекрасный. И вдруг — «не могу». Похоже на женскую блажь. А нам с вами это не пристало. Не подобает. И горе случится у человека, так он должен себя пересиливать.

Она стояла над кушеткой и рассуждала, подкрепляя свою речь примерами из прошлого:

— Вот еще не так давно, в эту войну, была у нас врач Турова, Вера Викторовна. Как, бывало, бомбежка, она сейчас ложится на диван. Голову в платок закутает, с места не сдвинешь. У нас самый разгар работы, рук не хватает, а она откровенно заявляет: «Боюсь, не поеду». Взять себя в руки не могла. И уважения не заслуживала.

Из соседней комнаты доносилась музыка телевизора. На тумбочке стрекотал будильник. Каждый звук мешал.

— На ближайший вызов я за вас поеду. А вы встряхнитесь тем временем.

— Я мужа вызвала.

— Ничего. Вадим Дмитрич человек молодой. Он за труд не сочтет. — Она крикнула в окошко своему фельдшеру: — Николай Матвеевич, сейчас мы будем на очереди.

— Не надо, — попросила Ксения. — Я сама.

— Нет уж. Отдохните, соберитесь. По врачу весь персонал равняется. Этого забывать нельзя.

Любила Евгения Михайловна изрекать истины. Но она ни о чем не спросила. Спасибо и на этом. И уехала не в свою очередь, куда-то далеко, за Лихачевку. А ее строгий, назидательный тон, который вначале только раздражал, точно снял напряжение в горле и на сердце. Ксения встала, отряхнула халат, вынула из сумочки расческу, провела несколько раз по легким рассыпающимся волосам. И когда Володя сообщил, что «в шестнадцатом отделении милиции посинел мужчина», Ксения нашла в себе силы улыбнуться:

— Посмотрим, с чего это он у них посинел.

10

В дверях отделения милиции их встретил затянутый в ремни милиционер. Вежливый, как хозяин дома, он, тяжело бухая сапогами, пошел вперед, ежеминутно оборачиваясь к Ксении и предупреждая: «Тут у нас лесенка», «Тут порожек», «Сюда пройдите».

Появился начальник — массивный, крепко сколоченный, в хорошо пригнанной шинели. Все в этом месте было ему под стать — тяжелая дубовая перегородка, разделяющая большую комнату, широкие письменные столы и даже воздух, плотно пахнущий кожаными ремнями.

— Медицина пожаловала. Так, — констатировал начальник и подал всем троим крепкую руку.

Откуда-то пришел еще милиционер со связкой ключей.

Загремели затворы, открылась небольшая комната с решетчатым окном.

На полу раскинулся человек. Он метался, рвал на себе рубашку и тяжело выдыхал воздух:

— Задыхаюсь, помогите, задыхаюсь, умираю…

Милиционеры застыли чуть позади начальника. Оба смотрели серьезно и настороженно.

Ксения подошла к больному. Начальник, точно страхуя ее, тоже шагнул вперед.

Человек заметался еще отчаяннее.

— Тише, тише, — сказала Ксения. — От этих движений вам станет только хуже.

Он заломил над головой руки. Ксения разняла их, нащупала пульс и предостерегающе подняла руку.

Милиционеры втянули животы и превратились в изваяния.

Лежащий человек тоже замер на минутку. Его русые волосы падали на высокий лоб, тонкое красивое лицо судорожно дергалось. Он не был похож ни на вора, ни на хулигана.

— У вас прежде бывали сердечные приступы? — спросила Ксения.

Он забился головой о пол:

— Прежде… О… о… прежде…

Ксения опустилась на колени и вставила в уши концы фонендоскопа:

— Не двигайтесь. Вы себе причиняете только вред. Успокойтесь.

— Доктор, вы понимаете, что вы мне предлагаете? Успокоиться… Мне успокоиться… Здесь, в этой обстановке, больному…

Пришлось Ксении самой расстегнуть ему пиджак, вытянуть рубаху. Тоны сердца были чисты. Легкие здоровые, в бронхах хрипы застарелого курильщика. Слегка увеличена и уплотнена печень.

Арестованный снова заметался, обдирая о цементный пол коричневое драповое пальто. Он проявлял самое бурное отчаяние, не пытаясь ни сдержать, ни обуздать себя. Его вытянутые руки, закинутая голова, стесненное дыхание внезапно поразили Ксению уродливым отражением того, что происходило в ней самой. Ей стало противно.

— Прекратите! — горько сказала она. — Володя, дайте двадцать пять капель «зеленинских».

Больной внезапно сел:

— Мне нужно систематическое лечение в больнице. Что вы со мной делаете? Я буду жаловаться.

Он закашлялся натужно, выворачивая себе внутренности.

— Вам курить вредно, — сказала Ксения.

Начальник тотчас сделал знак одному из милиционеров. Отчетливо топая, тот подошел к изголовью арестованного и протянул руку к папиросной коробке.

Но больной быстро схватил папиросы:

— Последнего хотите лишить? Нет уж, этого я вам не отдам.

Милиционер отступил, выжидая дальнейших приказаний. Арестованный спрятал папиросы в карман пальто:

— Спасибо, доктор, вы сделали свое дело. Теперь можете идти. Спасибо.

— Сдерживайте себя.

— И за совет спасибо. Вы меня хорошо подбодрили.

— Все, — сказала Ксения. — Мы можем идти.

Начальник удовлетворенно кивнул.

— Нет, я удивляюсь! — закричал больной. — Вы, интеллигентный человек, врач, со спокойной совестью можете оставить меня в этой обстановке? Вы же, конечно, понимаете, что мне нужен больничный режим. Скажите об этом. Вы ничем не рискуете…

Начальник отделения вопросительно смотрел на Ксению.

— Все, — повторила она.

Снова загремели ключи, плотно закрылась дверь. Начальник провел Ксению вперед. Милиционеры задержались, но любопытные Володя и Сема не отстали ни на шаг.

— Ну, как состояние здоровья? Не внушает? — спросил начальник. Теперь он уже доверительно наклонился к Ксении. — Вы знаете, он почему в больницу стремится? Связи установить хочет. Это стреляный воробей. Даром что молодой.

— Что же он сделал?

— Он ловко сделал. Тысячу холодильников продал и на каждом по двадцать рублей взятку брал. Сколько получается? Как будто культурный.

Ксения покачала головой.

— Как будто интеллигентный, — рассуждал начальник. — А теперь ему, конечно, условия неподходящие.

В машине горячо обсуждали происшествие. Сема высказал предположение:

— Ой, как он теперь жалеет! И чего, думает, я в это дело втяпался! Получал неплохую зарплату, жил бы себе да жил. А сейчас позору нахлебается!

А молчаливый Лаврентьев, который всегда все знал, уже раньше слышал про холодильники. Только по его версии их было пять тысяч. Лаврентьев даже показал тот хозяйственный магазин, — они проезжали мимо.

Освещенные витрины сверкали эмалью и никелем. За стеклом стояло множество соблазнительных для хозяек вещей, только холодильников не было.

11

Корректорша Зинаида Николаевна говорила:

— Растешь, в силу входишь действительно постепенно. А стареешь сразу. В один день назовут в автобусе бабушкой, и конец. Уже розовую кофточку не сошьешь.

Рая Зверева сочувственно кивала головой, но про себя знала, что никогда не состарится. Она и не пыталась представить свое лицо с морщинками у глаз, с обвисающими щеками, с сединой у висков. До этого было еще огромное количество дней, ночей и рассветов.

Когда Петя был еще только «влюбленным другом», он как-то снял с машины один из первых экземпляров газеты и прибежал в линотипную: лет через десять все будут обеспечены квартирами. Райка сказала грустно: «Что толку-то? Нам с тобой тогда под тридцать будет».

Работать на линотипе, конечно, не просто. Это не машинка, где можно лишнюю буковку стереть, и стучи дальше. Тут из-за одной запятой всю строчку переливать надо. Но зато как приятно, когда исчерканные помарками и поправками бумажные листы превращаются в металлические колонки, составленные из крохотных буковок. И вообще работать в типографии чудесно. При входе надо предъявлять пропуск, надевать «спецодежду» — черный сатиновый халатик. А главное, в другом месте она не встретила бы Петю.

Они поженились, не ожидая ни квартиры, ни того времени, когда Петя окончит свой заочный институт. Сняли комнатку. Пете дали отпуск. Он сдавал экзамены, а Райка наводила чистоту и создавала уют.

Собираясь на работу, она напевала песенку в несколько слов:

Райка вышла замуж,

Райка вышла замуж

Раньше всех своих подруг!

Старушка, у которой они снимали комнату, качала головой:

— Бабы каются, а девки замуж собираются…

— Разве я девка? — смеялась Рая. — Я уже баба!

— Ну, какая ты еще баба…

А Петя сидел в их комнате за чертежами, и она в любую минуту могла его обнять и поцеловать. Он был такой видный, красивый, даже просто не верилось, что это ее муж!

Между оконными рамами на тарелочке лежали три сосиски. Они были вчерашние, но совсем свежие. Одну Райка съела. Из двух сделала бутерброды. Петя поужинает кефиром.

Он спросил: «Проводить тебя?»

Ну зачем? Пусть лучше сидит занимается. Теперь уж они все равно всегда вместе.

До полуночи все было хорошо. Послушные буковки сползали по желобку, выстраивались в строчки. Но линотип был старенький и быстро уставал. Что-то разладилось. Букву «ы» заедало. Райка пошла к механику. И тут же на лестнице у нее вдруг заболел живот. Будто кто-то провел по внутренностям ножом. Она присела на ступеньку. Лицо покрылось холодным потом, затошнило. Потом как-то сразу все прошло.

Рая позвала механика, вернулась в цех и выбросила бутерброды с вчерашними сосисками.

Через полчаса у нее опять закружилась голова. Ей снова стало тошно и больно. Кто-то из девушек спросил:

— Что с тобой, Райка? Как ты побледнела.

Она успела сказать:

— Ой, девочки, я сосисками отравилась…

С долгим, замирающим звоном из нее ушла жизнь. Очнулась она на скамейке, вся облитая водой. Больше не было ни больно, ни тошно. Над ней склонялись испуганные лица. Она засмеялась и села. Зинаида Николаевна настаивала, чтобы Райка полежала. Райка возмутилась:

— Чего это я буду лежать? Мне совсем хорошо.

Девочки сказали:

— Ты хоть для виду полежи. Мы ведь «скорую» вызвали.

— Обрадовались, — рассердилась Райка, — а мне теперь глазами хлопать!

В комнату заглянул выпускающий:

— Поправилась?

— Да ну, Пал Васильич, и что это столько шуму наделали?

— Да, а хлопнулась как, — загалдели девчонки, — побелела вся.

Никто не пошел в буфет, стали закусывать в цехе. И Райке захотелось есть. Зинаида Николаевна объяснила:

— Первый признак, что у тебя все прошло. Раз организм требует питания, значит, он здоров.

Но есть Рая побоялась. Только чаю выпила. Ее беспокоило, что вызвали «скорую». Хоть бы не приехала!

Но «скорая» явилась. Выпускающий ввел в цех докторшу и двух ее помощников. Вид у Павла Васильевича был смущенный, он оправдывался:

— Да вроде уже все прошло…

Девушки вокруг виновато улыбались, а в двери заглядывали курьеры, раклисты, ученики и смеялись. Докторша сердито спросила:

— Кто же все-таки у вас тут больной?

Рая вся покраснела и встала, как на уроке перед учителем.

Парень с остреньким лицом поставил на скамейку большой ящик. Другой, более солидный, строго смотрел на девчат.

— Где здесь можно вымыть руки, а то мы прямо с вызова, — сказала докторша. Она сняла черное пальто и беретик.

Зинаида Николаевна сказала ей вслед:

— Вот это я понимаю, интересная женщина. И лицо, и фигура.

Рае понравилось, что у докторши черные глаза и светлые волосы. Красивая, хотя не очень молодая. Вокруг глаз морщинки. Это Райка разглядела, когда докторша села рядом и стала ее расспрашивать. А что было отвечать? Ну, съела вчерашнюю сосиску, и болел живот. Да, и тошнило тоже. Ногти у докторши без маникюра и короткие. От халата пахнет не то духами, не то лекарством.

Было очень неловко раздеваться при молодых людях. Докторша сдвинула брови и сказала: «Побыстрее». Она за все время ни разу не улыбнулась, по Райка была рада и тому, что она не рассердилась за напрасное беспокойство.

Холодные пальцы помяли Райкин живот.

— Больно? А здесь?

— Нет, — неуверенно ответила Рая.

По правде, было больно, но терпимо. И стыдно лежать с голым животом. Поэтому Райка хотела, чтоб весь этот «цирк» поскорей кончился.

Ей дали выпить лекарства из маленькой баночки, оставили несколько порошков. Докторша надела свой беретик, который ей совсем не шел. Она сказала: «Можете еще немного полежать, а потом идите домой».

Худенький паренек потащил ящик обратно. Докторша ушла, постукивая каблучками.

Больная вскочила с кушетки, застегнула юбку, смахнула со стола порошки.

До линотипа Райка не дошла. Ей стало так больно, что все перевернулось в глазах, в голове снова зазвенело, и она упала в тихую черную яму.

12

«Почему я вернулась?» — спрашивала себя потом Ксения и облегченно переводила дыхание. Если бы она не вернулась или даже вернулась с дороги, через полчаса, эта беленькая девочка умерла бы.

Как часто говорила Евгения Михайловна: «Не торопитесь доверять внешним признакам. Человек жалуется, что у него болит голова, а вы обязаны тщательно выслушать и легкие и сердце…»

Простые, знакомые истины!

Как же можно было поддаться готовой схеме: вчерашняя сосиска, тошнота…

Начальник цеха, провожая, сокрушался:

— Вы уж простите за беспокойство. Напугались мы. Женщина молодая, мало ли…

— Женщина? — удивленно спросил Сема. — А я думал — девчонка!

Начальник цеха скользнул по Семе взглядом и ничего не ответил.

А до Ксении все слова пробивались сквозь толщу ее отчаяния и душевной усталости.

«Зачем так рано выходить замуж?» — подумала она, вспомнила совсем детское и нежное, худенькое тело.

И вдруг все, что говорила эта девочка, ее подружки, мгновенно всплыло в памяти и обернулось грозными признаками.

«Сомлела», «Как ножом резануло…», «Женщина молодая, мало ли…»

Надо было задать этой девочке еще два-три вопроса. Тогда можно уехать спокойно. Но неужели опять возвращаться в цех: «Извините, я еще забыла спросить». Несолидно. Никто не поступил бы так. Например, Алексей Андреевич… Но Алексей Андреевич, вероятно, ничего не упустил бы. Он опытный врач.

Володя уже открывал тяжелую дверь. Ксения решила ехать. Все обойдется. И тут же неестественно беспечным голосом сказала:

— Подождите минуточку. Я, кажется, что-то забыла…

Увидев толпившихся в цехе людей, она все поняла раньше, чем увидела побелевшее, заострившееся лицо, на котором единственно живые блестели под обескровленными губами мелкие зубы.

Лаврентьев словно летел над землей. Ни толчка, ни легонькой встряски. Недаром он этим славился и гордился. Больную везли в самую ближнюю больницу, не позвонив, не согласовав. Не было времени.

Здание стояло в глубине парка. В темноте шумели оголенные деревья. Лаврентьев сказал:

— Тут будут выбоины, лучше на руках.

Раиса очнулась еще в машине:

— Куда это вы меня везете?

Ксения сказала:

— Ничего, ничего. Придется немного потерпеть, и все будет хорошо.

— Я отравилась?

— Нет. Вам сделают операцию.

— Операцию? Это же долго… А у меня белье замочено.

Она была легкая, как ребенок, но за носилки взялись Лаврентьев с Володей. Сема побежал вперед, чтобы открыли двери. Сонная санитарка пошла за дежурным врачом. В приемном покое было тихо. Раиса зажмурилась от яркого света. Она лежала, ни о чем не спрашивая, прислушиваясь к себе. Защитные силы организма уже притупили остроту чувств. У нее не было мыслей, только задача — удержаться еще немного, не шевелиться, не двигаться. Это было легче, когда рядом сидела докторша. Ее руки сжимали Райкино запястье, и казалось, что докторша поднимает ее на поверхность.

А сейчас докторша куда-то ушла, и надо было удерживаться одной. Райка думала только об этом.

— Я вам удивляюсь, — сказала Ксении женщина в белом халате. — Наша больница сегодня не дежурила, хирурга нет, операционная не готова. Я отказываюсь принять больного.

Была правда в ее словах. Но дежурная больница находилась далеко. И рассуждать не было времени.

— Это экстренный случай. Вызовите хирурга.

— Нет, меня просто поражает, как вы смело распоряжаетесь! С чего это я буду беспокоить врача? Гораздо проще вам увезти своего больного.

— Больная уже нетранспортабельна, — еле сдерживаясь, сказала Ксения. Ссориться было нельзя. — Посмотрите сами, прошу вас.

Пожав плечами, женщина в белом халате прошла по коридору. Стоя над носилками, она громко сказала:

— Ну что с вами, милая?

Райка напряженно смотрела на пятно на стене. Оно помогало не уплывать в темноту. Говорить ей было трудно.

— Не знаю. Тошно, в глазах черно…

— Что, милая? — переспросила женщина. — А пункцию вам сделали? Нет? — Она повернулась к Ксении: — Так что же вы — сразу и оперировать! Быть может, и показаний нет. Вы ведь не специалист. Больную оставьте. Утром мы покажем ее гинекологу. Лично я оснований для спешки не вижу.

Она оглядывала всех спокойными глазами. Володя и Сема маялись у дверей и, вероятно, осуждали Ксению за задержку. Ну, сдали больного, и надо ехать. Сухонькая седая сестра тоже смотрела неприязненно: «В чужой монастырь со своим уставом не лезут».

А молодая женщина, которую больше всего это касалось, была безучастна, беспомощна. Она ничего не могла сделать для своего спасения.

Ксения резко проговорила:

— Я настаиваю. Вызовите хирурга.

— А тут вам не подчиняются. Больница не дежурная, и принять больную я отказываюсь.

По коридору гневно прошелестел накрахмаленный халат.

Ксения кинулась вслед:

— Разрешите мне сделать пункцию?

— Нет уж! Пожалуйста, не перекладывайте на нас ответственность. Допустим, результат окажется положительный. Что тогда! Я не хирург и сделать ничего не смогу. А вы будете нас обвинять.

— Я буду обвинять вас во всех случаях!

Женщина взвизгнула:

— Вы мне угрожаете? На каком основании? Дешевая демагогия нынче не проходит.

— Дайте мне номер телефона хирурга или вашего главного врача.

— Я — не справочное бюро.

А время шло. В приемной седая сестра заняла телефон. Она долго держала трубку и предостерегающе поднимала руку, когда Ксения пыталась заговорить с ней.

— Аркадий Семенович, — наконец сказала она, — простите, что разбудила. Тут у нас «скорая» женщину доставила… Я сейчас передам.

Ксения выхватила трубку.

Сонный, низкий голос говорил:

— Ну, ну?

Ксения очень торопилась. В трубке зевнули.

— К чему так много слов? Скажите Марфе Игнатьевне… Впрочем, дайте ее мне.

Марфа Игнатьевна послушала и прикрыла рукой мембрану:

— Вы не можете послать машину за доктором? Будет быстрее.

— Слетаем? — готовно встрепенулся Сема.

Володя вопросительно посмотрел на Ксению. Она кивнула.

В маленькой операционной Раю сразу положили на стол. Марфа Игнатьевна сказала:

— И пункцию делать не надо бы. Вид уж больно характерный. А все ж таки полагается, — значит, сделаем.

Шприц, введенный в брюшную полость, сразу наполнился кровью.

Рая застонала.

— Ты держись, — сказала Марфа Игнатьевна. — Ты держись и одно помни: что мы тут будем делать — все единственно только для твоего здоровья.

Она двигалась неторопливо и в такт движениям бормотала:

— Руки, йод, халат, салфетки. Спирт. А где пенициллин?

Ксении казалось, что старуха говорит стихами. Марфа Игнатьевна строго ей приказывала:

— Завяжите мне сзади тесемки. — И сердилась: — Вы меня коснулись. Коснулись или нет? — Потом опять сосредоточенно бормотала: — Здесь зажимы, здесь ланцеты, кетгут, шелк, перчатки, иглы…

Рая смотрела тоскливо, испуганно. Ксения отвела от ее лба прядки светлых волос, повязала ей голову куском марли.

— Опять обмираю, — прошептала Рая. — Скорей бы… Будет больно?

— Ты ничего не почувствуешь. Заснешь, и все.

Рая чуть кивнула. На ее лице резко обозначились незаметные раньше русые брови. Подглазницы почернели. Нос заострился. Белая, как снегурка, она таяла на глазах.

Движение и голоса в коридоре оповестили о прибытии доктора. Невысокий, с растрепанными, серыми от седины волосами, он вбежал в операционную. За ним, шурша халатом, вошла дежурная.

— Вот, Аркадий Семенович, побеспокоили вас…

В голосе ее была неопределенность. Побеспокоили, а может быть, зря. Но побеспокоила не она…

Врач остановился у стола, посмотрел на Раису, сказал: «М-да» — и повернулся к Марфе Игнатьевне.

Неприкосновенная в стерильном халате, с поднятыми и тоже прикрытыми стерильными тряпочками руками, Марфа Игнатьевна движением головы указала на шприц, наполненный кровью.

Он опять сказал: «М-да» — и будто стряхнул с себя что-то.

— Мыться, побыстрей. Кровь готовьте. Какая группа? Вызовите из второго корпуса Васильеву. Она будет мне помогать.

Женщина в халате, вытянув голову, ловила каждое слово.

— Понимаете, Аркадий Семенович, очень не хотелось мне вас беспокоить, очень. Но случай такой…

— Васильеву вызовите, — повторил доктор. — Не сами! — крикнул он ей, заторопившейся выполнить поручение. — Пошлите кого-нибудь. Ваше дело — наркоз и давление.

Ксения должна была уйти. Теперь все сделается без нее. Она здесь даже лишняя.

Доктор мыл щеткой руки. Он был на кого-то очень похож, особенно когда вытягивал дудочкой губы, и Ксения окликнула его раньше, чем узнала:

— Аркаша…

Не переставая тереть ногти, он вскинул глаза:

— Ксюша! Откуда ты взялась?

Тут же исчезли все перемены, нанесенные временем. Как она не узнала сразу Аркашу Тальберга, своего однокурсника!

Начался быстрый разговор в минуты, пока мылись руки, пока Марфа Игнатьевна с великими предосторожностями облачала доктора в халат, пока натягивались резиновые перчатки.

— Ты же был педиатр…

— По молодости. Все меняется. А что Димка?

— Вадим совсем оставил медицину. Он занялся скульптурой.

— Вот здорово!

— Ну, не знаю еще…

— Нет, раз смог оставить, значит, все правильно. Я вот, например, не оставлю. Ругаюсь, но не оставлю.

— Еще бы вы оставили! — сказала женщина в халате. — Разве можно вам оставить? Вы же людей обездолите. Видели бы вы, как Аркадий Семенович швы накладывает! Изумительно! Просто вышивает!

Она обращалась к Ксении. Она улыбалась ей. Мало ли что было, теперь все уладилось, все надо забыть и вести себя так, будто ничего не произошло.

Но мира с ней Ксения принять не могла:

— А вот вам просто необходимо переквалифицироваться. Вы лечащим врачом быть не можете.

Марфа Игнатьевна завязывала на хирурге маску и на секунду замерла. Аркадий Семенович скосил на Ксению удивленные глаза.

Женщина растерялась. Вот когда Ксения увидела ее взволнованной, даже испуганной:

— Почему вы меня так обижаете при Аркадии Семеновиче?.. При сотрудниках…

Ксения была непримирима:

— Как врач вы приносите только вред.

— Наркоз, — распорядился доктор Тальберг.

— Завтра я тебе позвоню, — сказала ему Ксения. — Аркадий, ты знаешь, девочка такая молодая, только начинает жить. Я тебя очень прошу.

Он был уже в белом клеенчатом фартуке, готовый приступить к своему трудному, великому делу.

— Ты, кажется, поглупела на своей «скорой», Ксения. Кто бы она ни была, я не смогу сделать больше того, что сделаю.

В приемном покое высокий парень ходил взад-вперед.

Он кинулся к Ксении:

— Зверева Раиса, как она?

Ощипанный цыпленок. Долговязый, нескладный…

— Это я виноват, да?

«Не больше, чем все мужчины», — чуть не ответила Ксения. И хорошо, что удержалась. Он плакал.

— Никто не виноват. Так бывает. Случается несчастье, а винить некого.

— Это из-за ребенка?

— На этот раз ребенка не будет. А вообще все обойдется.

— Не надо ребенка. Лишь бы она. Это очень опасно?

— Как всякая операция…

Так Ксения его и оставила. Теперь до утра он будет страдающими глазами ловить проходящих мимо сестер, врачей, санитарок. Будет возмущаться тем, что они могут спокойно разговаривать и даже смеяться.

Сейчас он любит. Он даже не привык к тому, что она с ним рядом всегда, каждый день и каждую ночь. Это кажется ему счастьем. А потом придет время, когда она станет слишком знакомой, обыденной.

Так бывает часто, очень часто, и никто не знает, как это предотвратить. А может быть, все-таки что-нибудь можно сделать?

13

Ночью Москва просторная. Неправдоподобно тихо возле станций метро, и выглядят они совсем иначе, чем днем. Книжные и цветочные киоски стоят с закрытыми глазами. Все спят.

Заснули в машине «скорой помощи» и Сема и Володя. Лаврентьев ввел машину в гараж. Они и не шелохнулись. Но кто-то открыл дверцу, помогая Ксении выйти.

— Вадим…

— Явился по вызову.

Он стоял в старенькой бобриковой куртке и шапке-ушанке.

— Что же ты здесь, на холоде?

— Понимаешь, я немного посидел там. Ваша прародительница толковала мне что-то маловразумительное. Но я решил дождаться. Что с тобой?

— Вадим…

— Не надо в комнату, Ксюшенька! Понимаешь, я все-таки для них вроде отщепенца-изменника. Старуха спрашивает: «Вы теперь, говорят, из глины лепите? И получается у вас?» Ну, что ей отвечать! А этот ваш Юрочка, оказывается, в юности видел «умирающего Сократа». И допек меня этим Сократом.

— Не дежурит сегодня Юрочка. Это другой…

— Ну, ты скажешь! Будто я Юрочку не знаю. При мне явился с Кирой заменить на ночь старуху. У нее завтра юбилей, они ее спать уложили, чтобы цвет лица на утро сохранился. Кира Сергеевна распорядилась. Что у нее с Самойловым — роман?

— У кокетливой красавицы Киры с Юрочкой? Чепуха.

— Ну, бог с ними. А еще ваш новый доктор все смотрел мимо меня. Как-то мне кисло стало. Ты нездорова? Почему ты молчишь?

Он взял Ксению за руку.

— Так…

— Ты устала. Я знаю. Ксюшенька… ну буквально на днях решится вопрос о женщине с книгой. Если неудача — все брошу! В поликлинике МГУ есть вакантные места, во второй больнице тоже. Пойду на полторы ставки. Ксюша, не плачь…

Никого, кроме них, не было на больничном дворе. Вадим подвел жену к фонарю и обеими руками, почти силой, приподнял ее лицо.

— Ты думаешь, я эгоист? Вот прошло уже два года, и все становится не легче, а труднее. Только теперь я понял, каким был самоуверенным. И все же я ощущаю, ну, понимаешь, ощущаю, что для меня это возможно, нужно! А все-таки пока ты в старом пальто…

— Не надо…

— Нет, я сам себе говорю. Уже два года в старом пальто, а я хожу по городу и выбираю тебе все самое красивое. Вот ты позвонила, и я обрадовался. По дороге шел и радовался: «Позвала, — значит, я ей нужен!» А то мне уже стало казаться, что я тебе больше не нужен. Ты не хочешь разговаривать со мной. Ты даже не смеешься, как раньше.

Она засмеялась. Вадим вытер ей лицо своим платком. Ксения спросила:

— Он чистый?

Вадим прижал к себе ее руки:

— Наверное, скоро опять подойдет твоя очередь? «Кислый доктор» уехал. А ты не отдохнула.

— Ничего.

— Шурка принес пятерку по алгебре. Способный парень у нас растет. Мы друг другу можем об этом сказать, правда? Он слопал четыре котлеты.

— Без картошки…

— И киселя не захотел. Что с ним сделаешь?

— У вас всегда так.

— Без тебя так. Без тебя плохо. Ксюша, мне почему-то казалось, что у меня со скульптурой наладится быстрее.

— Не надо об этом. Я тебя прошу, об этом не надо.

— Но я не могу о другом. Это сейчас моя жизнь, моя боль.

Ксения знала, какие слова ему нужны. Очень простые, прямые. Она их часто говорила ему: «Я верю в тебя, мы решили правильно. Я ни о чем не жалею. У тебя талант. Надо быть стойкими. Я верю в тебя. Я верю в тебя. Я верю…»

Для него это было как горючее для машины. Но сейчас она смогла сказать через силу:

— Ни в чем не упрекай себя.

Вадим обнял ее быстро, уверенно. Она стремительно вырвалась. Почти инстинктивно. Он понял это, как иногда понимают люди — не умом, а всем существом. И оскорбился. Они замолчали. Вадим сунул руки в карманы.

— Ну ладно. Ты что-то хотела мне сказать?

Лицо его стало отчужденным. Обиженный, одинокий, он сейчас пойдет ночью по пустому, холодному городу. Будет идти час, два. Единственно родной ее человек, с которым прожита вся жизнь. Родных меньше жалеют, чем чужих.

— Ты меня для чего-то звала?

Зная, что сейчас, в эту минуту, ничего нельзя поправить, зная, что нет у нее душевных сил и теплоты, которые делают убедительными каждое движение, Ксения провела рукой по щеке мужа.

Он не принял ее ласки.

— Так, значит, тебе ничего не нужно?

И ушел. Навстречу ему предостерегающе мигнули автомобильные фары. Большая машина прокатилась почти бесшумно. Вадим подумал: «Это, наверно, приехал «кислый доктор». Может быть, она отдохнет». Потом сообразил — у них же очередь. С какой стати кто-то поедет вместо Ксении. Это он, Вадим, поехал бы вместо нее и ездил бы всю ночь, чтоб она спала, свернувшись бубликом, и проснулась утром веселая, растрепанная, с хорошим цветом лица.

Наверное, он виноват. Лез с нежностями к усталой, иззябшей женщине. Он отнял и те несколько минут, за которые она могла бы согреться. Он слишком много говорил о себе. И даже не узнал толком, зачем она его позвала.

Улицы лежали перед ним просторные, как поля, и ничто не мешало ему идти и думать. Он только не хотел вспоминать о том, как она вырвалась от него.

Но руки его помнили. Они словно что-то утеряли. Сжатые кулаки лежали в кармане куртки как чужие, как ненужные.

14

Шло самое глухое и трудное время ночи — между тремя и пятью часами. Спали свободные фельдшеры и санитары. На диване под ворсистым одеялом всхрапывала Евгения Михайловна. За столом друг против друга сидели Кира Сергеевна и Юрочка. Оба румяные, будто только что из бани, оба в свежих хрустящих халатах. Чисто выбритый Юрочка что-то говорил басом, прорывающимся из шепота, а Кира бесшумно хохотала, прикрывая ладошкой сиреневый рот.

Она тотчас потащила Ксению смотреть уже законченную стенгазету. Это было настоящее произведение искусства. «Коллективное», — скромно сказала Кира. Портрет Евгении Михайловны обрамляли яркие цветы. Под портретом шли стихи, каллиграфически от руки написанные. Статьи, напечатанные на машинке, тоже были обведены гирляндой крупных, синих васильков и маков. Центральный опус, озаглавленный «Очерк», начинался так:

«Мы ехали на машине по роскошному, широкому городскому проспекту. Солнце рассыпало золотые лучи над столицей нашей родины, в которой до Великой Октябрьской социалистической революции был один пункт «Скорой помощи».

И дальше шли внушительные колонки цифр, нагляднейшим образом демонстрирующие рост здравоохранения в Москве.

— Ничего, правда? — любуясь газетой, спросила Кира.

— Замечательно! — похвалила Ксения. — А что это у вас, Кирочка, так халат топорщится?

Кира обрадовалась:

— Заметно? Это я вечернее платье надела. Показать?

Она вмиг скинула халат, плавно повернулась на месте, прошла два шажка вперед, покрутила юбкой, подражая девушкам, демонстрирующим по телевидению последние моды.

Было странно видеть женщину с искусно растрепанной головкой, оголенными плечами и пышными юбками в тесном помещении, между газовой плитой и умывальной раковиной.

— Я это платье четвертый раз надеваю. В первый раз на вечер молодых специалистов в Кремле, потом — на Новый год. Еще в Большой театр ходила. А завтра у нас такой праздник! Пусть хоть под халатом нарядная буду. А топорщит оттого, что нижняя юбка на китовом усе.

Она подняла зеленую парчу, чтобы показать китовый ус, но тут же взвизгнула и выпрямилась. Вошел Алексей Андреевич.

— Милые дамы, не пугайтесь. Я ничего не видел и вообще так устал, что не способен ничего воспринимать.

— Жаль, — сказала Кира, — мне хотелось бы узнать ваше мнение о моем платье.

Она снова прошлась, кокетливо поводя голыми плечиками. В дверь просунулся Юрочка и смотрел, восторженно подняв брови.

— Вы еще больше украшаете это платье. Вот все, что я могу сказать. Может быть, Юрочка что-нибудь добавит.

— Юрий Иванович, — поправила Кира и густо покраснела.

— Виноват, забыл, — усмехнулся доктор Колышев. — Вы счастливец, Юрий Иванович, проявляется такая забота о вашем авторитете.

— А что, в самом деле, — Кира вздернула стриженую головку. — Все кругом — Юрочка, Юрочка. С какой стати? Вот вас ведь никто не зовет по имени, а вы не намного старше.

— Ничего не могу возразить. Вы правы. Меня никто по имени не зовет. Но авторитет — дело тонкое, Кира Сергеевна. Он как белый гриб. Никому не удается вырастить его искусственно.

— Так, значит, вы считаете, что Юрочка…

— Юрий Иванович, с вашего разрешения, — с улыбкой поправил ее Алексей Андреевич, но тут вмешался сам доктор Самойлов.

— Кому — Юрий Иванович, кому — Юрочка, — он взял Киру под локоток. — А нам уже прозвонили звоночки.

Они заторопились уезжать. Ксения пошла в комнату врачей. За ней, не отставая ни на шаг, шел Алексей Андреевич.

— Вы меня вынуждаете бороться с пустотой. Я ничего не понимаю, а непонятное всегда страшно.

Надо было сказать ему: я думала, что из моей жизни ушла радость любви. Мне стало жаль себя. Я поверила всем словам, потому что давно таких слов не слышала. Мне показалось, что я вас полюбила. И решила, что это очень серьезно и необходимо нам обоим…

Он спросит — что же произошло?

Были сказаны две фразы — их не мог сказать человек, которого я полюбила. Был разговор отца с сыном. Его не мог вести человек, которого я полюбила. Был мальчик…

И все обернулось ощущением непоправимости сделанного, отчаянием. И обидой. Не на кого-нибудь, а на себя, только на себя.

Но она молчала. Говорил Алексей Андреевич:

— Вы пришли ко мне с такой очаровательной легкостью, с такой щедрой легкостью, о которой можно только мечтать. Без вопроса о том, что будет завтра. Все было просто, естественно и хорошо. А потом какой-то надрыв, достоевщина. К чему?

Она молчала.

— В мире идет великая переоценка ценностей. В век тарантасов и самоваров формула: «Я другому отдана и буду век ему верна» — была эталоном женской добродетели. Но ведь в Эпоху завоевания атома человеческая сущность не могла не измениться, Ксаночка. Сейчас иные критерии…

— Убедительно, — сказала она. — Значит, совесть, честь, долг — все меняется? И все к худшему?

Алексей Андреевич прикрыл глаза рукой.

— Еще только сегодня утром мне казалось, что кончилось мое одиночество. А мне ведь тоже нужно человеческое тепло…

— У вас есть сын.

— Меня казнят за это? Там так мало моего сердца…

Этим он хотел успокоить Ксению!

— Почему вы его так бережете, свое сердце? — она сказала это очень громко.

Проснулась Евгения Михайловна. Привыкшая подкреплять себя коротким сном, она засыпала и просыпалась внезапно и легко.

— Как же сердце не беречь? Его беречь надо. Оно — работник. А мы на него все наваливаем — то лишнюю рюмочку, то лишнюю папиросу…

— То лишнюю любовь, — подсказала Ксения.

— Ну, не знаю, — Евгения Михайловна сложила одеяло и взбила маленькую подушку, — любовью нынче всякое называют. Промелькнет меж людей мимолетная симпатия, и уже засчитывается за любовь.

В окошко просунулась лохматая Володина голова.

— Ксения Петровна, девушка обварилась. Стерильного материала надо взять.

— На производстве?

— Да нет, дома.

— Ночью?

— Купалась, не иначе, — уверенно сказала Евгения Михайловна. — Девушки всегда по ночам купаются, особенно в коммунальных квартирах. Запрутся на три часа… Вы ее сразу в стерильные простыни заверните.

Она сама пробежала к чуланчику, где хранился стерильный материал.

Алексей Андреевич перехватил у Ксении из рук шинель.

— Скажите мне что-нибудь. Я не отпущу вас так.

— Алексей Андреевич, давайте договоримся. Мы не будем продолжать никаких отношений. Нам придется работать вместе, так вот, раз навсегда. Ничего не было. Договоримся.

— Вы так хотите?

— Да.

— Как это страшно! Как это жестоко! — Он вдруг порывисто протянул ей шинель. — Ксаночка, пожалейте меня. Нам надо поговорить. После дежурства. Всего на полчаса. Проявите женскую великодушную жалость…

И чтоб не слушать его, чтоб уйти от него скорее, Ксения сказала:

— Хорошо.

15

Город будто кончился. Мимо плыли темные бревенчатые избы. Странно было видеть над ними электрические фонари. Где-то кричал петух. А потом опять поехали по широкой улице. Темным ночным блеском заблестели огромные витрины, мягко лег под колеса асфальт.

Тянется Москва вширь и ввысь. Думаешь, уже окраина, а за ней вырос новый район. Думаешь, на край света приехал, а она вот, опять столица… Дом оказался огромный, новый, сложенный из белых плиток. Подъездов в нем было много, но адрес дали точный: третий подъезд, сто третья квартира. Володя ворчал:

— Хоть бы догадались встретить, лифтершу разбудили.

— Да ладно тебе, — сказал Сема, — не дойдешь, что ли?

— А ты можешь разок и помолчать, если постарше тебя люди разговаривают.

В предрассветные часы тело будто тяжелеет, и вдвое труднее подниматься по нескончаемым лестничным пролетам. Ребята вяло переругивались. Ксения перевела дух и прикрикнула на них.

Тянулись этажи — шестой, седьмой, восьмой. Теплые, тихие лестничные площадки, двери с почтовыми ящиками. Снова лестницы, и нельзя даже передохнуть.

— Домище, — не то ворчал, не то восхищался Володя. — Неплохо бы здесь квартирку получить…

— «Квартирку, квартирку»… Взял бы ящик, хоть на пару этажей.

— Мне не положено ящик таскать. Знаешь формулу — каждому по способностям.

— Товарищ называется…

— Дурак. От тяжести руки дрожат. Ты, что ли, за меня укол сделаешь?

— А то не смогу. Важное дело.

— И взялся бы?

— Подумаешь…

— Удивляюсь я, Семен, твоему нахальству.

Сердце у нее стучало и дыхание прерывалось. Девятый этаж, пролет десятого. Все тихо. Тихо и за дверью сто третьей квартиры. У звонка низкий басовитый звук. И снова тишина.

— Может быть, они ее увезли, не дождались? — высказал предположение Володя.

Сема не отнимал пальца от кнопки звонка. Гудело непрерывно. Но прошло не меньше минуты, пока кто-то зашевелился у двери.

— Кого?

— «Скорую» вызывали?

Открыл заспанный парень в одних трусах.

— Обварилась тут у вас девушка?

— Никого мы не вызывали. Колька! — крикнул он в коридор. — Тут девушку какую-то спрашивают.

— А у нас девушек нет.

Подошел еще парень в таком же легком ночном туалете.

— Вы бросьте дурочку валять, — сказал Володя. — Вызывали «скорую»?

— Никого мы не вызывали.

— Это дом восемнадцатый, квартира сто три?

— Ну да. Только у нас в квартире и девушки-то никакой нет.

Ксении показалось, что у ребят смущенные лица. Но ведь это может только казаться.

— Володя, позвоните в центр, уточните.

— А телефонов нет во всем доме. Еще не провели. Автомат есть внизу за углом, но он, кажется, не работает. Испорчен он, Колька?

Колька подтвердил:

— Испорчен.

— А вы не слышали, в доме никаких происшествий не было?

— Ты не слышал, Колька? И я вроде не слышал.

— Может, в соседней квартире?

— Да нет, если вы говорите, что девушка обварилась, так на нашем этаже девушек вообще нет. Мы хотя недавно вселились, но это дело уточнили. Так, Колька?

Надо было немедленно звонить в центр. Володя с Семой бежали вперед, перепрыгивая через несколько ступенек.

— Эти самые жлобы и вызвали. Не видишь, что ли? Глаза отводят. И вином разит.

— Может, и так.

— Я тебе точно говорю. Выпили и решили побаловаться. Только жаль — не докажешь.

Ксения старалась не считать этажи. И когда думала, что уже почти сошла вниз, оказалось, что спустилась только на пятый этаж. Душная тишина лестничной клетки обессиливала. Очень хотелось спать.

Но если произошла ошибка в адресе, значит, их где-то ждут, где-то страшно мучается человек. Может быть, совсем близко.

Володя побежал за угол искать телефон. Сема поставил ящик у машины.

— Может, подъездом ошиблись? Я сбегаю в другие.

— Пошалил кто-то, — сказал Лаврентьев, выглядывая из машины. — У дураков это запросто.

— Ошибка, может быть.

Лаврентьев хмыкнул:

— Ошибался один такой. Вы еще тогда у нас не работали. Каждый день вызов и вызов. И все ложные. Из автомата, сукин сын, звонил. А все же, рано ли, поздно, застукали. На суде, пакость, плакал: нельзя, говорит, за легкомысленный поступок три года человеку давать. Я свидетелем был.

Легкомысленный поступок, безоглядный поступок, необдуманный поступок… За все приходится отвечать рано или поздно. Вдруг приходит другое зрение, другой слух. «А когда мы с вами повторим наш волшебный вечер?» Слова, как удары, легли на сердце. Почему? А если бы их когда-нибудь сказал Вадим? Ничего. Значит, не в словах дело? Просил же Алексей Андреевич: «Пожалейте меня». Он на все был готов, только ей от него ничего не нужно. А от Вадима? Как же пойдет жизнь, если ничего не нужно?..

Прибежал Володя. Недалеко отделение банка. Там есть автомат, но охранник не пускает.

Охранник куражился:

— Что мне форма? Нынче каждый может форму надеть. Или, к примеру, белый халат. А я имею право не пустить. Имею? Имею.

Володя закипел:

— Ты понимаешь, мы «скорая помощь». Открой сейчас же.

— Ну и что? Что мне «скорая помощь»? Или начальство оно мне, или что?

Он загораживал дверь, за которой находился телефон.

Ксения видела, как наслаждается своей властью охранник. Она понимала, что ни наскоком, ни силой не заставишь его открыть дверь. И как ни противно ей было в эту минуту его узкогубое, тупое лицо, она сказала искательным голосом:

— Я вас очень прошу, товарищ, сделайте нам такое большое одолжение. Вы, конечно, можете нас не пустить, но мы очень просим, разрешите позвонить.

Охранник наморщил лоб и задумался.

— Войдите в наше положение, уважьте просьбу. Мы будем благодарны.

Откуда у нее брались такие слова?

— Ладно, — смилостивился страж, — вы взойдите, только без парня.

Володя сделал свирепое лицо и вопросительно поглядел на Ксению. Она сердито мотнула головой, и Володя протянул ей листок вызова.

В центре проверили адрес. Все было правильно. Номер дома, подъезда, квартиры. «Видимо, ложный вызов. Возвращайтесь обратно».

Ксения положила трубку. Охранник стоял рядом, ожидая изъявления благодарности. У дверей она сказала ему строго и внушительно:

— Вы не имели никакого права не допускать нас к телефону. О вашем недостойном поведении завтра будет доложено по начальству. Володя, запишите номер отделения.

Они очень торопились и лишили себя удовольствия посмотреть, какое впечатление произвели эти слова.

Володя спросил:

— А вы вправду завтра доложите по начальству, Ксения Петровна?

— Обязательно. Людей надо лечить.

Она оговорилась. «Учить», — поправил Володя.

У машины стоял человек в полосатых пижамных брюках. Накинутое на плечи пальто поминутно сползало. Ксения прибавила шагу. Это был парень из сто третьей квартиры.

— Я вспомнил, тут еще есть дом, тоже восемнадцатый номер. За арку надо пройти.

— А ты нам не морочишь голову? — сурово спросил Володя.

— Ну, зачем уж так, — огорчился парень. — Правда, есть. Я вам покажу.

Деревянный двухэтажный дом доживал последние дни. Когда-то, красуясь резными оконными наличниками, он был самым высоким и богатым в ряду улицы подмосковной деревушки. Но уже отшумели в нем свадьбы, отплакали все похороны. Скоро рассыплются его источенные жучком бревна, сровняют его с землей, а на месте, где он стоял, разобьют волейбольную площадку. Ушло его время.

— Это тоже восемнадцатый. Восемнадцатый «а», — заверял парень, ежесекундно поправляя сползающее пальто.

Но сто третьей квартиры в доме не было и быть не могло. И все жильцы дома спали — нигде не горел свет. Володя обошел дом, толкнулся в чьи-то сени, крикнул: «Эй, «скорую» вызывали?»

Никто не отозвался.

— Ехать надо, Ксения Петровна.

Она и сама понимала, что надо ехать. Володя твердил парню:

— Вот как ты хочешь, а я знаю, что это ваши дела. Ну, может, не ты сам, а дружок.

— Дурак ты, — незлобиво отбивался парень. — И чего бы это я тогда пришел?

— Для отвода глаз именно и пришел.

Они подошли к машине одновременно с запыхавшимся Семой. Он успел обегать все подъезды.

— Вот попал, вот попал! Слышу, за одной дверью шумят. Я, конечно, звоню. «Скорую» вызывали?» Мужчина стоит, вроде обалдевший, а какая-то тетка кричит: «Зови кто бы ни был, пусть они нас рассудят, пусть, говорит, посторонний человек скажет, кто прав, кто виноват». Вот смех! Я — дёру…

— Может, она и была ошпаренная? — спросил Володя.

— Да нет, здоровая, в красном халате.

Чужой парень проводил их до машины:

— Вы, пожалуйста, не думайте на нас.

— Испугался, — определил Володя, когда они уже отъехали. — Испугался, что фамилию запишем и на производство сообщим.

— Часа полтора потеряли.

— Есть же подлость на свете.

— Руки таким гадам рубить, — убежденно заявил Сема, а потом, помолчав, вдруг сказал: — А чего мы уж так сильно зажурились? Что девушки ошпаренной нет? Так разве ж лучше, если бы она сейчас лежала здесь, да мучилась, да кричала? Лично я даже рад, что ошпаренной девушки не оказалось. А вы, Ксения Петровна?

— Глуп ты все-таки, Семен. Правда, Ксения Петровна?

Ксения не могла им ответить. Их обманули, их провели. Как это горько и обидно. Как обидно, когда ты бессилен, когда ты обманут. И почему, господи, почему она сказала «хорошо»…

Ксения Петровна плакала.

Сема и Володя смотрели прямо перед собой, боясь пошевелиться.

А парень в накинутом пальто все еще стоял на тротуаре. Теперь он все уже точно знал. Это Васька. Отпраздновали новоселье по-хорошему. Выпили пива и две поллитровки водки на пятерых. На прощанье Колька сказал: «Вот вам сейчас полтора часа до дому ехать, а мы спать завалимся». А Васька пообещал: «А мы вам такое сделаем, что вы не поспите».

И сделал. А докторша замученная. Чуть не плачет. Наверное, каждую ночь не спит. Сволочь этот Васька. На такие штуки его хватает. Морду бы ему набить сейчас!

16

Перебивая запахи бензина, лекарств, ворвался острый и влажный запах цветочного магазина. Корзина с кустом желто-белых хризантем высилась на столе. Цветы принесла заведующая соседней подстанцией Анастасия Федоровна. Она сидела на диване, держала Евгению Михайловну за руку и улыбалась простым, крестьянским лицом, к которому совсем не шли ни пышная черно-бурая лиса, ни крупные голубые серьги.

— А помните, как мы на мотоциклетах по вызовам ездили? Едешь, бывало, и не знаешь, или жив останешься, или нет. Всю душу из тебя вытрясет. А то станет машина на дороге, мотор заглохнет, впору пешей бежать. Еще хорошо, молодые были, легкие. Мне бы теперь на мотоциклетку не взгромоздиться.

Евгения Михайловна кивала.

— А первые машины помните? Ну, рыдван и рыдван. А как получала я ее, так счастливей меня человека не было.

— Лет через десять на вертолетах будем летать, — пообещал Юрочка.

Гостья замахала рукой:

— Это уж без нас, без нас. Я нынче своим транспортом довольна-предовольна. А помните, Евгения Михайловна, доктора Козлова?

— Как же доктора Козлова не помнить! Где он сейчас?

— Профессор! Что вы думаете! Я его на съезде терапевтов встретила — не узнала. Он первый подошел. Уж руку мне тряс, тряс…

Наступали спокойные часы раннего утра, когда вызовы редки, когда можно отдохнуть. Но куда деться от обращенного к тебе взгляда, от полуулыбки, которая говорит: «Мы двое что-то знаем, мы — сообщники, мы вместе». Ксения обрадовалась, когда Кира вызвала ее в коридор:

— Все-таки как вы думаете, удобно будет снять халат? Хотя бы в самое время чествования? Нет, боюсь, слишком открыто.

— Да, конечно, — невпопад отвечала Ксения. Она присела на табурет у газовой плиты, да так и осталась сидеть, когда Кира снова убежала в комнату.

Кира жила юной, беззаботной жизнью. Ксения завидовала ей и Евгении Михайловне, ее одинокой независимости, ее пустой чистой комнате. А своя жизнь представлялась тяжкой и безрадостной.

В соседней комнате, отдав дань воспоминаниям, Настя, как запросто называли заведующую соседней подстанцией, спорила с Евгенией Михайловной:

— Ну как же это вы не признаете установочного поведения? Ведь подумайте только, приезжаешь на вызов, лежит на травке старушка, голова на подушечке, это вы заметьте, подушечку заранее приготовила, рядом узелок припасен. А посмотришь — ничего особенного. Ну, старческий склероз, ревматизм, артрит. Могу я такого хроника в больницу везти? Да они меня шуганут — и правы будут.

Евгения Михайловна отстаивала свое:

— А куда ж ее девать? Больницы вообще хроников не любят, это что и говорить. Да ведь о человеке подумать надо. Я давно предлагала специальные отделения в больницах создать. Вот нам бы собраться да обоснованную статейку в газетку написать. А то легче всего определить «установочное поведение» да отвезти человека домой. А будет ему дома покой, уход?

— О, какая широкая программа! У кого же это в наши дни дома покой, уход, уют? — сказал Алексей Андреевич.

— Отчего же? Если я вдова, а вы, скажем, не пожелали семью создать, так это не значит, что у всех так. Вот Прасковья Ивановна каких дельных ребят вырастила, у Евсеева дружная семья, у Ксении Петровны. Да я много могу назвать.

— Н-да. Все это очень относительно. Супруг Прасковьи Ивановны, между нами говоря, выпивает, чем отнюдь… Ну, умолчим! А у Ксении Петровны муж вообразил себя современным Гогеном и взвалил все заботы на плечи женщины.

«Какой Гоген? — подумала Ксения. — Как он может говорить о Вадиме? Неужели он не понимает, что есть вещи, о которых он не должен, не смеет говорить…»

Ей захотелось сейчас же сказать Алексею Андреевичу что-нибудь резкое… «Мелкая душа», — сказала бы она ему.

Но в комнату врачей уже трудно было протолкаться. Пришли работники новой смены, на юбилей собрались свободные в этот день сотрудники, гости из больницы и с других подстанций.

Фельдшер Евсеев пробрался к Ксении и зашептал:

— Приехали. Вы пойдите встретьте, я предупрежу.

— Кто приехал?

Евсеев посмотрел на Ксению с удивлением.

— Да все, из центра. Доктор Рубинчик, и товарищ Белохаров, и Чалов — все приехали.

В гараже раздавался громкий голос доктора Рубинчика. Холеный, с обтекаемым горбоносым лицом, он благоволил к хорошеньким женщинам. Для разрешения спорных вопросов Евгения Михайловна часто посылала в центр Ксению. Наум Львович разводил руками:

— Вы моя слабость. Разве я могу вам отказать? Но согласитесь, что ваша подстанция как-нибудь обойдется…

И уступал редко.

Окруженный шоферами, Наум Львович кричал:

— И вы хотите меня уверить, что такие асы, как вы, не могут развернуться на этом широком пространстве? Я свободно берусь сюда еще пяток машин поставить и знаю, что вы меня не подведете…

Шоферы смеялись и крутили головами:

— Этот уговорит кого хочешь…

Завидев Ксению, доктор Рубинчик ловко подхватил ее под руку:

— Пойдемте, товарищи, отметим юбилей нашей Евгении Михайловны. Сорок лет — это не что-нибудь…

Он, как всегда, торопился. Доктор Белохаров сунул в портфель какие-то деловые бумаги, которые они, очевидно, разбирали по дороге.

В большой комнате шли последние приготовления. Там шумно расставляли стулья, Любаша шваркала веником.

— К врачам, в комнату к врачам, — распоряжался Юрочка.

Раскланиваясь направо и налево, начальство прошло в указанном направлении.

Евгения Михайловна, уже в белой прозрачной блузке — неизвестно, когда она успела нарядиться, — радостно смущенная, встречала гостей. Старейшие и наиболее уважаемые работники подстанции — врачи, фельдшеры, все необычные без халатов, все с благодушно просветленными лицами, задвигались, освобождая место у стола.

— В тесноте, да не в обиде…

— Тесновато у нас, это точно.

— Ну, ну, почему же тесновато? Вполне нормально, вполне, — на всякий случай пророкотал доктор Рубинчик.

— Нормально? — переспросила Евгения Михайловна. — Вы, значит, считаете нормальным, что на подстанции нет специально оборудованной душевой? А то, что у меня врачи по очереди спят, тоже нормально?

— Голубушка, — завопила Настя, — у вас хоть фельдшерская обширная, а у меня…

— А сейчас, кажется, не о тебе речь! — рассердилась Евгения Михайловна.

Наум Львович, точно не слыша, аккуратно складывал свое пушистое зеленое кашне, а затем, склонившись, молча поцеловал у Евгении Михайловны руку, чем ее сконфузил и обескуражил.

— В торжественные дни я веду только светские разговоры, но могу сообщить вам по секрету, что в недалеком будущем каждый врач «скорой» будет иметь отдельную комнату. Ну, скажем, небольшую, с персональной койкой, телефоном и с горячей водой. Устраивает вас?

Все засмеялись.

— Шутник, шутник, — сказала Евгения Михайловна, — вечно свернет на свое. Ну, как живете, супруга как?

— А я знаю? — Наум Львович развел руками. — А я ее вижу? У нее на руках ночной санаторий, у меня круглые сутки «скорая». Вот так и живем.

— А вы, Виталий Николаевич, перестали что-то билетики в театры брать. То, бывало, нет-нет да позвоните.

Доктор Белохаров закивал:

— Постарели мы, Евгения Михайловна, отяжелели. Да и телевизор губит. Как подумаешь — ехать куда-то да в очереди на вешалку стоять, махнешь рукой, сядешь к телевизору и дремлешь в свое удовольствие.

— Нет, я хожу.

— Ну, вы у нас вечно молодая. В вас энергии непочатый край.

В дверях появился Юрочка и только приготовился что-то сказать, как Наум Львович подхватил свой портфель:

— Кажется, можно начинать?

Ксения осталась в маленькой врачебной, у окна, соединяющего обе комнаты. Ей хорошо был виден стол, украшенный еловыми ветвями и букетами поздних, осенних цветов. Евгению Михайловну усадили в кресло, и она сидела прямая, с напряженным строгим лицом.

Шумно рассаживались шоферы; сбившись в уголок, шептались и смеялись вечно неспокойные молодые санитары. Кира, конечно решившаяся показаться в своем наряде, чувствовала себя хозяйкой-распорядительницей и мелькала по комнате, как большая зеленая бабочка.

Фельдшер Евсеев в халате, наглаженном до глянца — подходила его очередь ехать на вызов — открыл собрание коллектива, посвященное «славному сорокалетию нашей уважаемой Евгении Михайловны».

Все захлопали. Евгения Михайловна поднялась и поклонилась на три стороны низким поясным поклоном.

У Ксении сжалось горло.

Потом заговорил доктор Рубинчик. Заговорил хорошо, плавно, только изредка заглядывая в лежащие на столе листки. Он говорил о значении «Скорой помощи» в жизни столицы, о путях развития этого учреждения, о задачах каждого его работника. Евгения Михайловна согласно кивала головой. Кира сидела отставив ножку и живописно расположив складки пышной юбки. Евсеев зорко оглядывал комнату, готовый в любую минуту одернуть нарушителя тишины.

Но прозвенели звонки, и Евсеев сорвался с места. Врач Прасковья Ивановна сокрушительно покачала головой. Очень ей не хотелось уезжать с юбилея старого друга. Она оглядела комнату, остановила взгляд на Юрочке, но зоркая Кира отрицательно мотнула головой, и Юрочка виновато опустил глаза. Переваливаясь, вышла Прасковья Ивановна.

Наум Львович повысил голос. Теперь он перечислял достоинства Евгении Михайловны — ее неутомимость, добросовестность, точность ее диагнозов. Он упомянул основоположника «скорой», знаменитого доктора Пучкова, и причислил Евгению Михайловну к его лучшим последователям.

Теперь кивали все окружающие, а Евгения Михайловна строго глядела прямо перед собой, и на щеках у нее горели красные пятна.

Сколько ночей недоспала эта женщина, холодных зимних ночей, когда так тяжко выходить на заснеженные темные улицы! Не было в ее жизни ничего важнее труда, даже в молодости, полной соблазнов.

Почему же нет сейчас здесь никого из тысячной армии спасенных ею людей?

Почему не позвали сюда молодежь, будущих врачей, чтоб задумались они над своим призванием?

Как скупо мы говорим: неутомимость, добросовестность, скромность. Сейчас мы не должны быть скромны. Не только для мертвых существуют слова: героизм, подвиг.

Почему мы умеем работать самоотверженно, гордо, вдохновенно, а говорить об этом стыдимся?

Эти слова не для каждого дня, но наступает час, когда они должны прозвучать в полную силу.

И самые лучшие цветы принести бы сюда…

Сзади кто-то тихо окликнул:

— Ксаночка!..

Алексей Андреевич встал за ее стулом:

— Вы утомлены, дорогая.

«Так проявляется забота», — подумала Ксения.

Но ей не нужна была его забота, тепло его рук, мягкость его голоса. И пусть он это знает.

— Все равно я никуда с вами не пойду, Алексей Андреевич. И не заставляйте меня больше ничего говорить. Так будет лучше.

На этот раз он не пытался ее удержать. Доктор Рубинчик кончил речь и собрал рассыпанные по столу листки. Ксения прошла через всю комнату и села на место уехавшей Прасковьи Ивановны.

Кира укоризненно покачала головой, выразительно указывая глазами на измятый и уже не очень чистый халат Ксении. Но это можно поправить. Пока выступал кто-то из гостей, Ксения расстегнула пуговицы, незаметно вытянула из рукавов руки и в минуту аплодисментов очередному оратору быстрым движением стянула с себя халат. Кира одобрительно фыркнула, зажав рот.

Поднялся шофер Бухватов. Кому же, как не ему, двадцать лет возившему Евгению Михайловну, говорить о ней!

Кряжистый, краснолицый Бухватов в разговоре не мог обойтись без крепкого словца. Евгения Михайловна поглядела на него с опаской, но успокоенно откинулась на спинку кресла, когда Бухватов вынул из кармана тетрадь, неловко развернул ее и стал читать, далеко отставив от глаз:

— Евгению Михайловну Прохорову я знаю с тысяча девятьсот тридцать девятого года как исключительно трудоспособного и высокоидейного человека.

Читать Бухватову было трудно. Он полистал тетрадь и заявил:

— Ну и все.

— Как — все? — вскинулась Евгения Михайловна.

— Остальное про вас всем известно, — мрачно сказал Бухватов.

Вмешался Наум Львович:

— То, что вы сказали, это действительно всем известно. А вы факты приведите. Всю войну вместе проездили, и что же, у вас ярких фактов нет?

— В войну это точно, фактов много было, — согласился Бухватов, — только я не по бумажке, а то мне тут Евсеев написал черт-те что, и не разобрать.

У Евгении Михайловны от смеха выступили слезы. Она их вытирала снежно-белым надушенным платочком. Смеялась и Ксения. Смеялась по-настоящему. Как это могло быть?

— В войну я каждый выходной в комиссариат бегал. Просился, чтоб меня на фронт забрали, — говорил Бухватов. — Это немыслимое дело было работать. И всегда — дом горит, стены валятся, а она лезет и лезет прямо в пекло. Ну и ты — за ней. Народу тогда убавилось, шофера и за санитаров были. Факт такой: она вперед бежит, а я кричу: «Куда тебя несет…» Ну конечно, неподобающе выразился, а потом сам пошел, потому что невозможно было не пойти, все ж таки она, как говорится, женщина. И мы что-то в тот день троих ребятишек вытащили, хотя сами шибко обгорели. Вот такой один факт действительно был. И еще таких фактов было великое множество…

Он замолчал было, присел, но снова поднялся.

— Еще хочу сказать критически. Вот плохо, что до всего ей дело есть. Я на своих участках в любой конец с завязанными глазами проеду и на светофорах не ошибусь. Это я не хвалюсь, это все знают, хоть у кого спросите. А она все, понимаешь, следит — куда завернул, почему так? Иной раз устанет, аж синяя сделается, а туда же, в спор. Ты не той улицей едешь. И вот ей объясняй, что там стройка и проезд закрыт. Ну невозможно. А свое дело знает.

Помолчав, он опять что-то хотел прибавить, но махнул рукой:

— Всего не перескажешь.

После Бухватова пожелали выступить многие.

Ксения плохо слушала. Она смотрела на помолодевшее, просветлевшее лицо юбилярши. Приставив руку к уху, Евгения Михайловна боялась пропустить хоть слово, принадлежащее ей. Она улыбалась дрожащими губами, порой покачивала головой и взмахивала платочком, точно отстраняя от себя похвалы, которые казались ей чрезмерными.

Твердо говорил фельдшер из бригады Круглякова:

— Мне идти работать на нашу подстанцию не советовали. Предупреждали — заведующая строгая. Легкой жизни не будет. Но я к легкой жизни не стремился и советчиков не послушался. В настоящее время я об этом не жалею. Евгения Михайловна, правда, строгая, но за эту строгость мы должны быть ей только благодарны.

Ксения знала — да, она строгая, и педантичная, и даже придирчивая. Но почему в трудную минуту рядом с ней спокойнее и легче? Почему даже будто завидуешь ей, старой, одинокой?

Она снова готова была заплакать. Это выглядело бы странно и неуместно, потому что секретарь партийной организации центра доктор Чалов в эту минуту держал речь об оптимизме. Он говорил о том, что работники «Скорой помощи» повседневно видят изнанку жизни, ее темные стороны. Помимо болезней, они сталкиваются с несчастьями и горем, зачастую порожденными еще не изжитыми слабостями человеческого духа. И именно работникам «скорой» нужен запас оптимизма. Нужно мудрое умение видеть и ощущать могущество и красоту жизни, которую они призваны охранять.

Ксения проглотила слезы.

Эта красота была. Она знала. Она умела ей радоваться.

Но как вернуться сейчас к прежней жизни?

— Кто еще желает? — обвел глазами комнату Наум Львович.

Встрепанный и бледный после бессонной ночи, Сема подошел к столу. Ксения не ожидала от него такой прыти, но выступление, видимо, было подготовлено заранее. Сема быстро, по бумажке, от имени молодежи подстанции поздравил юбиляршу, пожелал ей многих лет здоровья и водрузил на стол подсунутую ему Кирой вазу.

— Отлично, молодой человек, — похвалил доктор Рубинчик. — Неплохо было бы несколько слов о том, как и чему вы учитесь у Евгении Михайловны.

Сема недоумевающе посмотрел на него:

— Лично я?

— Ну, хотя бы лично вы.

— А я не у нее учусь, — простодушно заявил Сема, — я у Ксении Петровны учусь.

— Эх, башка! — взревел Володя.

Много смеялись и несколько раз прослезились в этот утренний час работники подстанции.

Смеялись, когда вечно занятый доктор Рубинчик после речи одного из ораторов взглянул на часы и спросил: «Ну что ж, на этом закончим?» А Евгения Михайловна, испугавшись, что он уйдет, кинулась к нему с воплем: «А десятую штатную единицу нам не утвердили? Где я потом вас всех троих сразу поймаю. Решим этот вопрос сейчас».

Вокруг все возмущенно стали кричать: «А слово юбиляру?» И Наум Львович, опомнившись, предоставил слово Евгении Михайловне.

Когда она, откашлявшись, обдернув блузку, наконец собралась говорить, распахнулась дверь и ворвалась Прасковья Ивановна.

— Хоть не совсем опоздала. Ох, родная моя, и я ведь свое слово хотела сказать. Полжизни рядом…

Но больше она ничего не сказала. Обнявшись, плакали две старые трудовые подруги, и многие прослезились, глядя на них.

Евгения Михайловна говорила коротко:

— Только лягушка или там кошка не думают о том, что будет завтра. А человек обязан думать. Вот я от души порадовалась, когда фельдшер Яновский сказал, что для него пример доктор Модесова. Значит, мое дело уже на поколение вперед ушло. Я делала его как могла. Но в полную свою силу…

Она благодарила всех присутствующих, и Ксения видела, что этот день — один из самых счастливых в жизни Евгении Михайловны. Заведующая подстанцией услышала все, что имела право услышать. Ей не помешала ни будничность обстановки, ни то, что во время ее праздника, так же как всегда, раздавались звонки, выбегали работники очередной бригады, с шумом выезжали машины.

И едва кончила она свое слово и доктор Рубинчик объявил собрание закрытым, Евгения Михайловна, вцепившись в его рукав, потребовала разрешения неотложных дел подстанции.

Загрохотали отодвигаемые стулья, задвигались, заговорили люди. Кира разворачивала подарки.

— Пусть все посмотрят. Мы потом так же аккуратно завернем.

Стол загромоздили белой оберточной бумагой, блестящим целлофаном, обрывками шпагата.

Юрочка потащил к стенгазете Чалова и хвалился:

— У нас и поэт собственный. Видали?

Автор стихов, пожилой фельдшер Басанин, довольно ежился и улыбался:

— Так, балуюсь, конечно, в свободное время.

Юрочка прочел стихи «с выражением». Все ждали.

— Да, знаете, что-то такое чувствуется, некоторый поэтический дар… — неуверенно сказал Чалов.

— Уж это дар, — почтительно говорили вокруг.

Ксения хотела уйти. Но пальто висело на вешалке в комнате врачей, где сейчас гости и руководство пили кофе с тортом и обсуждали дела подстанции.

— Ксенечка, — позвал ее врач Кругляков, — вы не знаете, а нам, грешным, дадут кофе? Очень вкусно пахнет.

— Всем, всем дадут кофе с пирожными и с конфетами, — пообещала вездесущая Кира, — вот только начальство уедет.

— Да пусть уж оно поскорее уедет. Я начальства боюсь.

— Начальства бояться не надо, — сказал Алексей Андреевич. Он стоял недалеко от Ксении и недобрыми глазами смотрел на нее, хотя обращался к доктору Круглякову. — И запомните: в жизни надо бояться только одного…

Он сделал паузу. Все ждали.

— Чего же? — спросил доктор Кругляков.

— Истеричной, вздорной женщины, которая сама не знает, чего хочет.

Это был не просто разговор, который можно легко поддержать. Присутствующие почувствовали неловкость, хотя ничего не понимали. Ксения смотрела на Алексея Андреевича. Будет он говорить еще? Сделает он ее ошибку, ее боль достоянием всех, кто его услышит? Нет. Он молчал. Лицо у него было усталое, и после бессонной ночи на нем ясно проступали четкие морщины, выделялись припухшие подглазницы, виднее стала седина на висках.

Очень ясно представила себе Ксения, как он придет сейчас в свою бесцветно-уютную, пропахшую табаком и одеколоном комнату. Она помнила его маленькие утехи: чайник со свистком, специальный нож, чтобы резать колбасу, пюпитр для чтения лежа.

Прошла она мимо него молча. И только пожалела Алексея Андреевича за то, что не вольет она радости в его жизнь, за то, что не смогла она его полюбить, за то, что не придет она больше никогда в его комнату.

Подбежала Кира — уже в белом халатике и скромных коричневых туфлях без каблуков.

— Ксения Петровна, вас просят, гости уезжают.

17

Кончилось дежурство. Отшумел юбилей. Разошлись гости. Евгению Михайловну отвез домой доктор Рубинчик. О празднике напоминали только запахи цветочного магазина и кофе. Любаша вымела лепестки хризантем, обрывки цветной бумаги, прошлась по комнатам тряпочкой. Стало чисто, светло, и снова затикал на тумбочке маленький будильник.

За шкафом у вешалки Ксения отколола от платья смятые, потерявшие и цвет и запах гвоздики.

День стоял на встрече зимы с осенью. Холодный ветер резанул разгоряченное лицо. С дежурства Ксения всегда бежала домой. И сейчас она заторопилась по привычке, а потом замедлила шаг. У ворот ее догнал Алексей Андреевич. Он сказал, как только поравнялся с ней:

— Простите меня, Ксения Петровна…

Она ничего не ответила, и он заторопился ей объяснить:

— Я ничего не прошу у вас. Я только хочу сказать, будьте спокойны, я не буду больше здесь работать.

— А мне это все равно, Алексей Андреевич.

Показался ее автобус. Сейчас она уедет в свою далекую от него жизнь. Навсегда.

— А может быть, мне просто не везет, как вы думаете, Ксаночка?

— Не знаю, Алексей Андреевич. Может быть.

Излишне быстро проехал автобус все остановки. И вот уже своды метро, а еще ничего не решено.

Сказать Вадиму все сейчас, когда ему и так трудно жить? «Вот что со мной случилось. Теперь будет, как ты скажешь. Решай». Это, пожалуй, легче всего. Честнее. Но что будет с гордостью Вадима, которая сейчас и без того уязвлена? Что будет с его достоинством? Не должна ли она пожалеть своего родного мужа?

Так что же — умолчать, утаить? Жить в сознании своей вины, нести ее в себе как заразу? Не скажется ли это на всей их жизни?

Или найти в себе силы все забыть, простить себе, как прощают близкому человеку, никогда не вспоминая, не укоряя…

А могла бы она простить такое Вадиму? Простить полно, щедро, не укоряя, не вспоминая?

Надо было увидеть его скорей, посмотреть в глаза, тронуть руку, на которую она опиралась почти всю свою сознательную жизнь. Может быть, тогда она поймет, что ею утеряно и что у нее еще осталось.

За стеклянной дверью телефона-автомата кому-то улыбалась девушка. Только изредка она кидала в трубку очень короткие односложные слова и снова рассеянно помахивала длинными ресницами. «Если она через минуту не кончит, я уйду», — решила Ксения, а девушка, окидывая ее невидящим взглядом, снова улыбалась в трубку.

Наконец Ксения дождалась.

— Выходи к метро, встреть меня, — сказала она.

— Ксюша? — Он помолчал, потом озабоченно спросил: — Ты что, тяжелое что-нибудь несешь?

Она положила трубку. Ну что ж. Пусть не приходит.

Поезд метро бежал, минутку постояв на той станции, где еще вчера утром, только вчера, красивая женщина говорила с тоской: «Неужели это конец, всему конец?» Сколько времени прошло с тех пор?

Шурке надо купить бананы. Они опять появились. Вот их несет женщина в кошелке.

— Простите, где вы брали бананы?

Эскалатор уже выпрямляет под ногой ступеньки — выносит людей наверх. В светлый солнечный день.

Как она могла думать сейчас о пустяках…

Почему считается, что отношения людей создаются сами собой? Это неверно. Если бы начать все сначала, она берегла бы их любовь от небрежного слова, от резкости, от грубости. Она не забывала бы о ней ни на один день.

Поздно уже или нет?

У входа в метро ждал ее Вадим.

Ксения быстро пошла навстречу мужу.