Помним наших героев

А.С. ПУЧКОВ, А.М. НЕЧАЕВ Из Московской станции скорой помощи (главный врач А. С. Пучков)

Принципы организации и проведении работы по оказанию скорой медицинской помощи пострадавшим при воздушных нападениях, как показал опыт Москвы, мало чем отличаются от установок, принятых в мирное время для станций скорой помощи при несчастных случаях с массовыми жертвами и пред­усмотренных в «Инструкции о работе старшего дежурного врача станции скорой помощи» и в «Инструкции о работе врача станции скорой помощи», утвер­жденных НКЗдравом СССР[1]. Разница заключается не столько в существе дела, сколько в более сложной обстановке, в возможности поражений пострадавших при транспорте.

Налеты фашистской авиации на Москву в июле — августе 1941 г., сопро­вождавшиеся значительным количеством жертв среди гражданского населения — 736 убитых, 1444 тяжело раненых и 2 069 легко раненых[2], позволили сделать ряд выводов и наметить мероприятия, необходимые для улучшения организации помощи и повышения ее качества по всей системе медико-санитарной службы. Пришлось кое-что пересмотреть и в отношении работы самой Станции скорой помощи, которой первоначально отводилась почетная, но пассивная роль резервной организации. Выяснилась также необходимость и полезность широко­го ознакомления врачей подвижных отрядов, высылаемых для оказания помощи на месте, с опытом, накопленным Станцией скорой помощи.

Медицинская помощь на месте поражения (в так называемом «очаге») дол­жна строиться только по типу скорой помощи, так как основные задачи подвиж­ных отрядов медико-санитарной службы, предназначенных для работы на месте поражения, это — быстрое прибытие на место, определение характера и размеров поражения, сортировка и оказание первой помощи пострадавшим, подготовка их к эвакуации и эвакуация. При этом обязательным является срочное установление и непрерывное поддерживание связи с руководящими органами и своими базами. Соответственно этим основным задачам и должны формироваться подвижные средства медико-санитарной службы, оснащаться имуществом и обеспечиваться транспортом. В настоящее время они состоят из подвижных перевязочных отрядов (ПП) медицинских участков, травматологических отрядов районов и травматологических отрядов городского резерва, сформированных из машин скорой помощи.

Быстрота прибытия на место поражения главным образом зависит от двух факторов — от времени получения приказа о выезде и от обеспеченности транс­портом и его состояния. Как показал опыт, основным является время получения приказа, так как положение с транспортом повсюду было вполне благополучным.

Приказ о выезде, получаемый из штаба медицинского участка или иной инстанции, передается после приема последними сообщения о возникновении поражения (очага). Чем быстрее передано сообщение, тем скорее, будет выслана помощь на место происшествия. Необходима широкая информация населения о номерах телефонов и адресах пунктов, куда следует обращаться в нужных случаях, необходима хорошо поставленная связь между всеми звеньями медико-санитарной службы, включая санитарные посты и санитарные звенья групп самозащиты. Популярность Станции скорой помощи, простота вызова ее набором широко известных цифр «03», привычка в затруднительных случаях не только медицинского характера, обращаться на Станцию скорой помощи очень ясно сказывались во время воздушных налетов. В ряде случаев станция первой получала сообщения о пожарах и разрушениях при падении фугасных бомб и передавала о происшедшем по принадлежности.

Организации широкой телефонной связи, действующей надежно и беспере­бойно, нами постоянно уделялось максимальное внимание, так как мы отчетливо сознавали всю важность ее и ответственность. В процессе боевой работы станции выяснилась не только настоятельная необходимость в дублировании связи с обязательным переводом оперативного персонала в надежное укрытие, но и необходимость резкого увеличения числа имеющихся прямых связей (прямых проводов) с административными и лечебными учреждениями здравоохранения. Прямые провода, помимо быстроты связи, дают возможность установить конференц-связь и проводить совещания по телефону, что имеет огромное значение. Московская станция скорой помощи, первая в Союзе применившая конференц-связь по телефонным проводам в системе здравоохранения, широко пользуется ею для ежедневных совещаний с одновременным участием персонала всей сети подстанций.

Светомаскировка машин скорой помощи, применявшаяся вначале, показала свою несостоятельность: в настоящее время машинам скорой помощи разрешено ездить (и во время ВТ) с затемненными фонарями при опущенных сетках све­томаскировочных фар и иметь лобовую фару с освещенным знаком Красного креста на темном поле. Звуковой сигнал сирены оставлен прежний (в первое время его запрещали).

Сообщения с мест о возникновении очага и о его характере мало чем отли­чаются от сообщений при вызовах скорой помощи на несчастные случаи: та же нервность и торопливость, те же недостатки — или преувеличение размеров происшествия и числа жертв, или, наоборот, как результат поспешности, сбив­чивый рассказ без определенных данных.

Учитывая, что первые сведения редко бывают точными и характер их во многом зависит от индивидуальности лица, передающего сообщение, необходимо при приеме сообщения выяснить прежде всего самые основные данные—где (точный и подробный адрес) и что случилось, кто сообщает и номер его телефо­на. Точные сведения в большинстве случаев можно получить лишь от своих работников, прибывших в очаг.

Оценка обстановки в очаге на основании первого сообщения в ряде случаев далеко не легкое дело. Даже отлично зная район, где возник очаг, иногда, как показал опыт, можно совершенно неправильно дать оценку обстановке и в значительной степени дезориентировать руководящие органы и персонал, высылаемый для оказания помощи. Однако возможность ошибочного суждения о характере и размерах очага не может служить препятствием для принятия решения и сомнительная точность полученных сведений не должна лишать предварительной ориентировки персонал, высылаемый в очаг. Необходимо лишь предупреждать, что полученные сведения являются ориентировочными и требуют уточнения на месте.

Так, при падении фугасной бомбы на Д-ской улице пострадал маленький деревянный домик, в котором, по имевшимся ранее сведениям, вряд ли во время бомбометания могли быть люди. Поэтому сначала положение расценивалось вполне благополучным, а затем, при уточнении, выяснилось, что имеется большее число пострадавших, чем можно было ожидать, так как жильцы этого и соседних домов организовали в подвале укрытие, пострадавшее при взрыве.

Выезд отрядов, находящихся в постоянной готовности и в полном составе, после получения приказа обычно происходит без задержек. Разукрупнением подвижных формирований медицинских участков с образованием подвижных пе­ревязочных отрядов значительно повышена их маневренность. Весьма мобиль­ными являются районные травматологические отряды, организованные на базе пунктов неотложной помощи и состоящие каждый из врача и двух дружинниц РОКК, выезжающих на легковой машине. Используются эти отряды либо для обслуживания мелких очагов, либо в качестве разведчиков. Районные травмато­логические отряды подчиняются непосредственно начальнику медико-санитарной службы района и высылаются для выполнения заданий по его распоряжению. Обычная работа пунктов неотложной помощи во время воздушного налета прекращается, в отдельных, особенно тяжелых случаях больные обслуживаются медицинским персоналом ближайших формирований, посылаемым с разрешения начальника медико-санитарной службы района.

Движение отрядов к очагу, особенно в темное время суток, требует отлич­ного знания обслуживаемой территории, а также умения выбрать самый ко­роткий и безопасный путь. Если подъезд непосредственно к очагу оказывается невозможным, то автотранспорт приходится останавливать, иногда на значи­тельном расстоянии от границ очага, и дальше идти пешком, перенося на руках необходимое имущество.

Работа в очаге начинается с разведки, заключающейся в уточнении и про­верке на месте полученных по телефону предварительных данных о характере и размерах поражения и о количестве пострадавших. Разведка производится на­чальником отряда лично, причем проведение ее должно сочетаться с распреде­лением работы между личным составом, сортировкой пострадавших и указанием путей выноса и порядка эвакуации. Выяснение характера и размеров происше­ствия ведется путем опроса очевидцев происшествия и лиц, уже ознакомившихся с очагом, и дополняется личным осмотром. Осмотр очага в вечерние и ночные часы является нелегким делом, облегчить которое может наличие провожатых, хорошо знающих местные условия и достаточно точно ориентирующихся в об­становке. В отдельных случаях при осмотре приходится пользоваться электриче­скими переносными фонарями, соблюдая при этом необходимые меры светомас­кировки. Фонари «Летучая мышь» для этой цели малопригодны, так как не дают направленного пучка света, для зажигания и тушения требуют слишком много времени и почти не поддаются маскировке.

Ознакомление с местом происшествия должно дать возможность ответить на вопросы: что случилось; сколько и как пострадало людей; скольким из них уже оказана помощь, сколько нуждается в оказании помощи; сколько человек считают пропавшими и заваленными обрушившимися частями здания; где следует оказывать помощь — непосредственно в очаге или вне его; куда выносить пострадавших и откуда удобнее их эвакуировать. Сопоставляя полученные при разведке данные с наличным количеством сил и средств, начальник формирования решает вопрос о потребности дополнительного личного состава и оснащения для быстрого и бесперебойного обслуживания пострадавших. Ознакомление с очагом поражения не должно занимать много времени, в отдельных случаях выгоднее сначала получить более или менее точное общее впечатление, сориентироваться в обстановке и организовать работу, а затем заняться более детальным обследованием.

Не всегда уделяется достаточное внимание быстрому установлению связи с руководящими учреждениями, в то время как сведения, полученные при разведке, имеют значение не только для работы в очаге. Обязательным правилом должно быть срочное установление и поддержание связи, по возможности телефонной. Связь посыльными, как и всякая передача сведений через третьих лиц, не только медленна, но и не позволяет достаточно подробно осветить положение. В качестве связных можно использовать и персонал, сопровождающий транспорт эвакуируемых пострадавших. Как, посыльные, так и сопровождающий персонал передают сведения по ближайшему телефону, если же телефонная связь нарушена, передача сообщения производится лично.

В большинстве случаев в очаг поражения направляются одновременно или одни за другим несколько отрядов, из которых большинство возглавляется вра­чами. Поэтому во избежание обезлички и для координации работы всех отрядов, занятых извлечением и переноской пострадавших и оказанием им первой помо­щи, необходимо назначать одного из врачей ответственным за оказание помощи пострадавшим от воздушного нападения. Иначе создается, как пришлось однаж­ды наблюдать, совершенно нетерпимое положение, когда прибывшие с отрядами врачи действуют независимо друг от друга и тем вредят общему делу. Ответ­ственный врач должен иметь нарукавную повязку, позволяющую легко отличить его.

В практике Московской станции скорой помощи (в мирное время) принято правило, по которому руководство принимает на себя врач, прибывший первым на место происшествия и являющийся ответственным за всю работу. Все осталь­ные врачи, прибывающие вслед за первым, поступают в его распоряжение и действуют по его указаниям. Если первый врач по своей квалификации и опыту не может обеспечить надлежащего руководства, то распоряжением станции от­ветственным назначается специальный врач. В особо сложных или ответственных случаях руководство работой принимает или сам главный врач станции, или его непосредственные помощники.

Порядок назначения ответственного врача в очаге поражения при воздушном нападении устанавливается начальником медико-санитарной службы района, так как в крупных очагах нередко работают отряды из нескольких медицинских участков.

Главная задача ответственного врача — организация и руководство работой. Лишь в отдельных случаях, когда все уже налажено, он принимает личное участие в оказании первой помощи. Рабочих рук, как показывает опыт, всегда достаточно, гораздо важнее обеспечить организованность и руководство работой. Это более трудное и не менее важное дело, чем подача помощи, объем которой (о чем сказано ниже) настолько невелик, что в большинстве случаев под силу не только среднему медицинскому персоналу, но и дружинницам РОКК, и бойцам медсанбатальонов.

Используя данные разведки, ответственный врач распределяет участки ра­боты между отрядами, поручая врачам руководство на наиболее ответственных местах. Чрезвычайно важной является сортировка пострадавших и контроль за своевременностью, целесообразностью и технической правильностью подачи по­мощи. Задача сортировки — прежде всего, выяснить характер и тяжесть повреж­дений, полученных пострадавшими, и вид необходимой им помощи. В зависимости от этого определяется очередность оказания помощи, особенно в тех случаях, когда нет возможности одновременно обслужить всех пострадавших, очередность и направление эвакуации, а также и способ транспортировки.

Ввиду решающего значения сортировочной работы при оказании помощи, последняя должна поручаться врачу, имеющему достаточный опыт и быстро ориентирующемуся в состоянии пострадавших. Если нет возможности выделить на эту работу отдельного врача, то она проводится под контролем ответственного врача. Одновременно с сортировкой ведется и руководство оказанием первой помощи с проверкой правильности ее. В тех случаях, когда из-за сложности или тяжести поражения у оказывающих помощь создаются затруднения или задержка в работе, врач должен помочь советом или личным участием. Особое внимание должно уделяться контролю шинирования и наложения кровоостанавливающих жгутов. В то время как жгутом нередко злоупотребляют, накладывая его без достаточных, а то и без всяких показаний, с шинированием приходится наблюдать обратное — упускают из внимания необходимость шинирования не только при явных переломах, но и при подозрениях на перелом, и не только в этих случаях, по и при обширных повреждениях мягких тканей, в том числе, и при ожогах конечностей. Иногда наложение шин, особенно при излишней торопливости, производится неправильно, кое-как, нарушается основное правило шинирования, требующее захватывания шиной двух суставов.

При наличии нескольких врачей целесообразно распределять между ними работу так, чтобы одни из них занимались оказанием помощи, другие руково­дили эвакуацией и третьи наблюдали за извлечением и выносом пострадавших, оказывая в необходимых случаях помощь непосредственно на месте. Для руко­водства и наблюдения за извлечением и выносом пострадавших и за их эвакуа­цией обычно достаточно выделить по одному врачу, придав им достаточное чис­ло помощников.

Опыт боевой работы показал теоретичность и излишнюю сложность схемы оказания медицинской помощи, предусматривавшей вынос пострадавших из оча­га поражения на так называемые «санитарные позиции» с последующим на­правлением на промежуточный этап эвакуации — стационарный перевязочный пункт (СПП) или стационарный пункт медицинской помощи (СПМ). Мы считаем, что эта схема являлась механическим перенесением системы этапного оказания медицинской помощи в войсковом районе в условия города, причем совершенно недостаточно учитывалась разница в расстоянии между пунктами подачи первой помощи и пунктами лечения на фронте и в тылу. В условиях такого города, как Москва, оказалось более целесообразным и выгодным эвакуировать пострадавших после оказания первой помощи в самом очаге или в непосредственной близости от него непосредственно в стационарные лечебные учреждения. Пришлось пересмотреть и вопрос об объеме первой помощи, оказываемой на месте, учитывая недостаточность, а иногда почти полное отсутствие освещения во время работы в вечерние и ночные часы. Оказание помощи на месте фактически свелось к наложению первичных повязок, жгута — при обильных кровотечениях и шин — при переломах и обширных повреждениях конечностей. Никакой обработки ран, кроме смазывания настойкой йода, никаких манипуляций по извлечению инородных тел не производилось и производиться не должно. Единственно, что может быть еще произведено — отсечение частей конечностей, болтающихся на кожном лоскуте (только врачом!), и введение трахеотомической трубки в рану трахеи.

Соответственно объему помощи должно предусматриваться и оснащение отрядов. Должно быть исключено все лишнее и изъято все, что смогло бы позво­лить в неподходящих условиях мало компетентным лицам проводить хирурги­ческую работу, требующую времени и соответствующей обстановки. В первую очередь должен быть изъят инструментарий и материал для наложения швов и скобок во избежание случаев, подобных сообщенному проф. С.С. Юдиным, оперировавшим 23.VII пострадавших, доставленных из одного медицинского пункта. Оказалось, что на раны без удаления инородных тел (осколки стекол) персоналом медицинского пункта были наложены скобки. Перевязочный мате­риал, заготовленный по типу индивидуальных перевязочных пакетов, является основной частью оснащения. Разнообразие размеров ранений требует заготовки перевязочного материала в виде стерильных ватно-марлевых подушечек не­скольких наиболее ходовых размеров, иначе при перевязке обширных ран бук­вально приходится выкладывать мозаику из мелкого стерильного материала. Заготовка ватно-марлевых подушечек не только сэкономит материал, но и упро­стит наложение повязок и сократит время, необходимое для этого, что при мас­совой работе имеет огромное значение.

Кроме бинтов разного размера, необходимо иметь косынки, повязки из которых чрезвычайно удобны, для подвешивания верхней конечности они просто незаменимы. Можно только отметить, что искусство наложения косыночных по­вязок находилось в забвении и возрождается лишь в связи с военной обста­новкой.

Для наложения повязок при обширных ранениях, ожогах, размозжениях конечностей и тому подобных случаях следует пользоваться стерильными по­лотенцами и косынками. Применение их не только облегчает работу персонала, оказывающего помощь, но и избавляет пострадавших от болей, неизбежно свя­занных с наложением повязок.      

Набор медикаментов подвижных отрядов должен состоять из небольшого числа средств, среди которых важное место должны занимать наркотики (морфин и пантопон), значение которых при оказании первой помощи нередко не­дооценивается. Крайне желательна отметка (хотя бы чернильным карандашом на коже больного) о сделанной инъекции наркотика и времени инъекции. Ме­дикаменты должны размещаться в специальных гнездах укладок и по возмож­ности снабжаться светящимися надписями.

Инструментарий должен состоять из небольшого набора самых необходи­мых предметов, среди которых должны быть трахеотомические трубки разных калибров, кровоостанавливающие пинцеты для захватывания кровоточащих сосудов и пр.

Станция скорой помощи пользуется обычным набором шин, в который вхо­дят шины Крамера, шины Томаса в модификации Блэк-Келлера и фанерные шины для иммобилизации верхней конечности, предложенные Центральным ин­ститутом травматологии и ортопедии и известные под названием «лиры МОИТОН». Обычные и так называемые «транспортные» фанерные шины для верхних и нижних конечностей, которыми снабжены подвижные перевязочные отряды, позволяют достаточно надежно иммобилизировать переломы. Необходи­мо только подготавливать шины заранее, выстилая серой ватой, закрепляемой бинтами,

В условиях города, где пострадавшие, как правило, получают помощь в стационарных лечебных учреждениях в течение первого часа с момента ранения, нет надобности в введении противостолбнячной сыворотки при подаче первой помощи в очаге. Поэтому мы считаем, что из оснащения подвижных отрядов сыворотку можно без ущерба исключить, учитывая, что введение сыворотки при оказании первой помощи технически иногда просто неосуществимо, а с точки зрения срока — откладывание до момента доставки в стационар, — вполне возможно.

Весьма целесообразно делить оснащение на две части: в одну из них входит «носимый запас», который берется с собой сразу по прибытии в очаг, и в другую — «возимый запас», который является резервным, служит для пополнения израсходованного носимого запаса и, кроме того, содержит предметы, имеющие второстепенное значение или требующиеся только в отдельных случаях. Как но­симый, так и возимый запасы должны находиться в укладках, приспособленных для работы в очаге, при любых внешних условиях. Сравнительно удобны в ка­честве укладок для носимого запаса обычные санитарные сумки. Все предметы в укладках должны иметь точно определенное место и весь личный состав отряда обязан так знать порядок укладки, чтобы буквально «наощупь» найти нужную вещь при любых условиях. Огромную роль играет непрерывный и тщательный надзор за строгим соблюдением порядка размещении содержимого укладок и за своевременным пополнением израсходованного или утраченного снаряжения.

Эвакуация пострадавших требует рационального использования всех видов транспорта, имеющегося в распоряжении ответственного врача, и вместе с тем четких указаний, в какие стационарные лечебные учреждения должны направ­ляться пострадавшие. Легкораненые, получившие первую помощь на месте, направляются в стационарные перевязочные пункты, где им будет введена про­тивостолбнячная сыворотка и произведена надлежащая обработка ран. В зави­симости от расстояния до стационарного перевязочного пункта и общей обста­новки, легко раненые направляются либо пешком, либо им предоставляется транспорт. Легко пострадавшие, не нуждающиеся в хирургической помощи, на­правляются в ближайшее убежище.

Эвакуация тяжело раненых и пострадавших должна производиться с учетом необходимого для каждого из них вида транспорта, способа транспортировки (лежа, в сидячем или полусидячем положении) и нуждаемости в сопровождении. Следует помнить, что независимо от расстояния от очага до стационара, пострадавшие должны быть подготовлены к эвакуации — раненые перевязаны, имеющие переломы шинированы и т. д., так как при значительном одновременном поступлении пострадавших в приемные отделения стационаров возможна некоторая задержка в подаче помощи.

При недостаче транспорта приходится производить сортировку пострадав­ших по срочности эвакуации, зависящей от характера повреждений и общего- состояния раненого. В первую очередь должны быть эвакуированы все постра­давшие о открытым пневмотораксом, с наложенными жгутами, с расстройством дыхания и находящиеся в состоянии травматического шока. Нет надобности обычно спешить с эвакуацией пострадавших с закрытыми повреждениями костей конечностей — после шинирования они могут быть отправлены в ближайшее укрытие и эвакуированы в последнюю очередь.

При проведении эвакуации необходимо уделять внимание порядку расста­новки и движения транспорта, требуя от службы охраны порядка обеспечения бесперебойного подъезда санитарного транспорта и удаления от пункта погрузки посторонних людей и постороннего транспорта. Надо принимать меры для создания сквозного движения без встречных или скрещивающихся потоков.

Следует принять за правило (хотя это по существу дело начальников ме­дицинских участков и медико-санитарной службы районов) при получении ука­заний о направлении пострадавших в тот или иной стационар, предупреждать руководство стационара о направлении к нему транспорта с эвакуированными, указывая примерное число пострадавших, подлежащих госпитализации.

В заключение необходимо сказать, что участие Станции скорой помощи в боевой работе по оказанию помощи и эвакуации пострадавших при воздушных нападениях определяется во многих случаях конкретной обстановкой и обще­городской ситуацией в данный момент. Если в одних случаях станция, как мы сказали, выполняет почетную, но пассивную роль городского резерва, то в дру­гих случаях и при других положениях в городе она играет роль ведущего звена, организующего и руководящего работой подвижных отрядов. Обычная работа станции скорой помощи во время налетов продолжается, но только с более стро­гим отбором случаев и при суженных показаниях для выезда. Станция скорой помощи, всегда находящаяся в боевой готовности, обладающая большим, чем прочие медико-санитарные учреждения, опытом по оказанию первой помощи, может и должна быть одним из лучших подвижных формирований медико-санитарной службы.

 

Советское здравоохранение, 1942, 1-2, 34-40.

---

[1] «Скорая медицинская помощь». Справочник для работников станций скорой помощи. НКЗдрав СССР, Медгиз, 1941.

[2] Сообщение Советского Информбюро, «Правда», № 233 or 133.VIII.1941.

Война сильно осложнила работу «Скорой». Многие врачи и фельдшеры были взяты в армию, и на плечи оставшихся легла двойная и даже тройная нагрузка. Мы работали уже не по 7 суток в месяц, а по 14 и более. Допол-нительные трудности принесло затемнение города. На фарах всех автомобилей, включая и наши, были установлены синие козырьки, резко уменьшившие видимость. В результате затемнения и общей нервозности стали гораздо чаще происходить столкновения транспорта и наезды на людей. На мой заданный Александру Сергеевичу вопрос о количестве пострадавших во время бомбежек Москвы он сказал мне, что жертв от налетов немецкой авиации было меньше, чем от самого затемнения (не назвав, конечно, ни той, ни другой цифры).

Всем работникам выездных бригад были выданы специальные пропуска МПВО (Московская противовоздушная оборона) для езды ночью и во время тревоги. Несмотря на опознавательные знаки машин «Скорой», многочисленные военные патрули часто нас задерживали и проверяли пропуска и удостоверения личности. Эта бдительность и шпиономания особенно резко проявлялись во время осадного положения Москвы, когда немцы были на ближайших подступах к городу. Патрулям постоянно внушали, что могут быть воздушные десанты врага и в любое время могут появиться диверсанты, вот они и проявляли особое усердие.

Помню жуткий случай в декабре сорок первого года. Вызов на улицу Шаболовку - «огнестрельные ранения». Приезжаем и видим: два молодых солдата в военной форме лежат неподвижно на снегу. Рядом военный патруль, милиция и машина военного коменданта города. Оказывается, патруль задержал этих двоих, прибывших в Москву из своей воинской части, но они просрочили время отпуска и, когда были остановлены патрулем, бросились бежать. Патрульные, конечно, стреляли — сначала по ногам, а затем выше. Оба были убиты наповал. Мы отвезли их в морг на Госпитальной площади. Это были первые наши солдаты, убитые войной, которых я увидела, и потом долго не могла избавиться от тяжелого впечатления.

С введением осадного положения и комендантского часа (20 октября 1941 года) движение на улицах затруднялось также и противотанковыми рвами, «ежами», баррикадами, так как готовились к уличным боям. Все это было снято и уничтожено только к весне, когда немцев отогнали далеко от Москвы.

«Воздушная тревога» 

При объявлении «воздушной» тревоги оперативное управление «Скорой» переходило с третьего этажа в подвальное бомбоубежище под Институтом, где была оборудована параллельная телефонная установка 03. Благодаря этому работа ни на минуту не прерывалась. После отбоя все возвращались на свои места.

Весь выездной персонал и в центре, и на подстанциях оставался в своих обычных дежурных помещениях, бомбоубежищ у нас не было, да и к чему было их устраивать, когда именно во время «воздушных тревог» у нас было больше всего работы, и мы чувствовали себя в своих машинах даже спокойнее, когда двигались, хотя по крыше автомобиля иногда стучали мелкие осколки от зенитных снарядов. Почему врачам не были выданы металлические каски для работы во время тревог? Не знаю, но за всю войну никто из нашего персонала не был ни ранен, ни убит. Мы выезжали в простых фуражках и шапках с эмблемами, в шинелях, которые выделяли нас в толпе и облегчали взаимодействие с милиционерами, военными патрулями и населением.

На второй день войны, т. е. 23 июня, я дежурила при больнице им. Боткина (бывшей Солдатенковской). Недалеко от нее, на бывшем Ходынском поле находился первый московский аэродром. Там для защиты его от немецких самолетов были установлены мощные военно-морские зенитные орудия. Когда вечером в тот день была объявлена по радио «воздушная тревога» и завыли сирены, стало страшно. А когда загрохотали эти зенитки, то непривычный, необстрелянный дежурный персонал пришел в состояние ужаса и растерянности: «Что будет? Что нам делать?» Я лично ощущала, что на меня надвигается какая- то злая сила и искренне думала, что пришел последний час и Москве, и моей жизни... Примерно то же ощущали и другие сотрудники.

И вот, в эти первые минуты ужаса вдруг «заговорил» репродуктор селекторной связи и раздался знакомый, спокойный голос Пучкова. Он сказал, что воздушная тревога объявляется всегда заранее для предупреждения населения, чтобы оно могло своевременно укрыться в бомбоубежище, что вражеские самолеты находятся еще только на подступах к Москве, что их отгоняют средства МПВО и не дадут прорваться в сколько-нибудь больших количествах, а наша работа остается такой же, как была, в ней ничего не изменилось, мы должны спокойно работать, как всегда. Далее он сказал, что персонал подстанции безобразно беспечен: не соблюдает правила затемнения, за что он объявляет выговор нескольким заведующим подстанциями, что доктор Горшков на 4-й подстанции по небрежности порвал штору, а врач Полякова разбила стеклянный абажур настольной лампы, что подобная небрежность будет строго наказываться, и он уже отдал указание в бухгалтерию вычесть с виновных столько-то рублей за штору и абажур. Как все сразу встало на свои места! Если за такие пустяки собираются наказывать и вычитать деньги, значит, мы еще живем и работаем! А здесь и вызов поступил. («Кто-то упал и разбился»), и очередная бригада выехала как обычно, успокоенная.

Это знание психологии испуганных людей Александр Сергеевич очень вовремя использовал для нашего успокоения и организованности. Его мысль о том, что каждый несет конкретную ответственность даже за мелкие нарушения порядка, была гениальна по своей простоте и доступности восприятия. Прошло много лет с тех пор, а как запомнился на всю жизнь тот переход от отчаяния и почти паники к деловой, спокойной уверенности в том, что ты не один, не брошен, ты под защитой надежной организации и должен тоже спокойно выполнять то, что тебе надлежит!..

Как потом оказалось, эта «воздушная тревога» была учебной. Проверялась готовность звеньев МПВО к действительным воздушным налетам немецкой авиации. Настоящие «тревоги» начались ровно через месяц, 23 июля, когда немцы продвинулись ближе к Москве. Налеты повторялись ежедневно - вечером и ночью, а иногда и днем, с чисто не-мецкой аккуратностью. Они дезорганизовывали жизнь города и изматывали население вынужденным сидением в бомбоубежищах, бессонницей и дежурствами в системе МПВО, на медицинских постах и в пожарных дружинах на крышах и во дворах для тушения «зажигалок». Надо сказать, что большого количества вражеских самолетов к Москве не прорывалось, их отгоняли зенитки и истребители еще на дальних подступах к столице. Александр Сергеевич, как начальник скорой медицинской помощи города Москвы, был членом штаба МПВО и находился во время войны на прямом проводе со штабом. Всю войну он находился на казарменном положении при центральной станции, в комнате рядом с оперативным управлением.

 

Москва в октябре 1941 года 

Война продолжалась. Немцы рвались к Москве, продвигаясь все ближе и ближе. Около 450 тысяч жителей было мобилизовано на строительство укреплений на линии обороны столицы. Сама Москва жила трудной, тревожной жизнью. Уже в летние месяцы была эвакуирована часть населения (старики, дети, просто семьи, имевшие родных в провинции, люди боявшиеся бомбежек). Эвакуировались многие правительственные учреждения. К октябрю улицы города приобрели необычный вид: баррикады, «ежи», противотанковые траншеи. Все окна - в крестообразно наклеенных полосках бумаги, чтобы не разлетались осколки от взрывной волны. Окна первых этажей магазинов и учреждений заложены мешками с песком. С объявлением «воздушной тревоги» и по вечерам в небо поднимались «колбасы» аэростатов. Мосты через Москву-реку были заминированы, как и некоторые важные объекты. Высокие здания, служащие ориентиром для самолетов, всячески раскрашивали. Водная поверхность реки местами была затянута зелеными сетками - для камуфляжа. Станции метро приспособили под бомбоубежища. С шести часов вечера прекращалось всякое движение поез-дов и поток москвичей вливался внутрь.

В первую очередь, до объявления «воздушной тревоги», в метро пускали женщин с детьми и стариков, а затем, после сирены - всех граждан. Люди шли с вещами - чемоданами, узелками, детскими колясками, одеялами и подушками - и устраивались на всю ночь не только на станциях, но и в самих туннелях, где снималось электрическое напряжение. На рельсы укладывали деревянные щиты и на них располагались люди. Здесь не было слышно завываний сирен, треска зениток, гула самолетов, можно было кое-как поспать, а утром идти на работу.

Однажды ночью немецкая бомба упала на мелко проложенный участок радиуса арбатского метро первой очереди, ближе к станции «Смоленская» и пробила его насквозь. От самой бомбы пострадавших было немного, так как она разорвалась над пустым туннелем, но воздушная волна вызвала панику. Все бросились к выходу, было много жертв. Я не дежурила и знаю об этом из рассказа наших врачей и фельдшеров. В ту ночь там работало много машин «Скорой».

Временами по ночам слышен был орудийный гул со стороны Ленинградского шоссе, от Химок, там шли бои - на самых подступах к Москве. Ходили слухи, что отдельные немецкие мотоциклисты заскакивали совсем близко - и будто бы их даже видели.

Многие наши женщины-врачи, имевшие детей, эвакуировались еще летом на восток. Мне предлагали вывезти сына Костю со школой-интернатом, но я не хотела с ним разлучаться. А вначале тоже думала уехать с Костей и мамой. Но когда я обратилась к Александру Сергеевичу за разрешением, он отказал, так как на "Скорой" оставалось мало врачей для обслуживания населения. Кроме того, он уверил меня, что Москву не сдадут, что принимаются энергичные меры защиты ее. Чтобы окончательно успокоить меня, он сказал, что «Скорая» будет работать до последнего момента боев за Москву и уедет вместе с войсками и в их составе. Он дал слово, что в этом случае погрузит весь свой персонал в сантранспорт МПВО, и я смогу взять с собой мать и сына. Надо только быть наготове и взять с собой немного еды и теплые вещи. Я настолько верила ему, что совершенно успокоилась и вернулась к работе.

 

Дни паники

16-го октября я дежурила на центральной станции. Поступил вызов из кинотеатра «Уран» на Сретенке - «плохо с сердцем у женщины!» Там только что кончилось партийное собрание Дзержинского района, народ валил из зала навстречу нам. В фойе пожилая, на вид интеллигентная женщина бьется в истерике, рыдает. Окружающие ее скупо отвечают на вопросы - «расстроилась...». Я как могла успокаивала ее, уговаривала, поила валерьянкой, а тем временем мои фельдшеры вели, как обычно, «глубокую разведку». Они, как всегда на вызовах, за моей спиной досконально выясняли всю подоплеку данного случая, а потом сообщали мне.

Когда женщина немного успокоилась и ушла домой, мне рассказали по дороге на обратном пути, что на партсобрании района был разговор о безнадежности обороны города, о скором занятии Москвы немцами - короче говоря, давался неофициальный совет-разрешение: «Спасайся, кто и как может!»

Ночью мы продолжали выезжать на вызовы, все было, как и раньше, без особых происшествий, но рано утром 17-го октября поступил вызов в здание НКВД на Б. Лубянку, куда мы никогда не ездили, в тот самый громадный дом, мимо которого всегда все с опаской проходят, не задерживаясь. Поводом был - «приступ болей у мужчины».

Приезжаем. У входа с улицы встречает мужчина в форменной одежде. По его знаку часовой - солдат с автоматом - пропускает нас внутрь. Вестибюль пуст. Встречающий ведет нас по лестнице наверх, на 5-й этаж, говорит, что лифт не работает. На площадке каждого этажа стоят часовые с автоматами и молча пропускают нас - врача и двух фельдшеров в форменной одежде с ящиком-аптечкой. В длинных пустых коридорах людей не видно, в воздухе летают черные хлопья от сожженных бумаг, пахнет гарью. Наконец, провожатый подходит к обитой кожей двери и открывает ее. Входим сначала в тамбур, потом через другую такую же дверь - в большую светлую комнату. По ней мечется со стонами майор НКВД, бледный, весь в холодном поту, с расширенными зрачками. На мой вопрос, что с ним, говорит, что это его обычный приступ мочекаменной болезни. Осматриваю его, даю приказаниефельдшеру сделать инъекцию морфия с атропином, сама тщательно проверяю ампулы, из которых он набирает лекарство в шприц. В это время больной продолжает ругать свою санчасть: «Гады, мерзавцы такие-сякие, трам-та-ра- рам! Звонил, вызывал, а они еще ночью все удрали, никого нет, трам-та-ра-рам!» Успокаиваю его, говорю, что ведь мы-то приехали быстро и сейчас сделаем все, что требуется, боль пройдет и он сможет поехать с нами в больницу, где ему сделают горячую ванну, и все успокоится, и не надо волноваться...

Как, разве московские больницы еще работают и принимают больных?

Отвечаю спокойно: «Мы все на местах! И работаем как всегда!.. Вот ведь к Вам-то мы приехали от Склифосовского за несколько минут!» Молчит, смотрит в сторону. Отвозим его в приемный покой. Вежливо прощаемся.

В этот день, т. е. 17-го октября было много выездов, мы ездили почти без перерыва. На уличные случаи столкновений автомашин, к людям, бежавшим в панике и попадавшим под транспорт, и к тем, кому просто становилось очень плохо от волнения, от того, что они несли тяжелые чемоданы, узлы и детей. Были и просто истерические состояния, и тяжелые сердечные припадки, и даже смертельные случаи, когда сердце не выдерживало волнений. Была я и в помещении Совнаркома, который располагался до войны в Верхних торговых рядах на Красной площади, - там в истерике и аффектированном состоянии находился один из ответственных сотрудников, который опоздал к моменту эвакуации своего управления и сильно негодовал, как это без него уехали... А в остальном мы работали как обычно: тяжелых больных везли в приемные отделения больниц, истериков отпаивали валерьянкой в больших дозах и оставляли их на месте, поручая за-ботам родных или сотрудников.

За день я побывала с бригадой в нескольких больницах — им. Боткина на Ленинградском проспекте, им. Русакова на Стромынке, в 1-й и 2-й градских на Б. Калужской и проч. В этот день мне привелось побывать и на Мясокомбинате им. Микояна (Остаповское шоссе). Подъезжаем к воротам, они открываются, пропуская нашу машину. Громадный заводской двор полон. Через толпу возбужденных рабочих нас проводят в контору. Она заперта изнутри, дверь открывается, пропуская нас, и снова запирается. Там - трое мужчин средних лет в изорванной и окровавленной одежде и несколько молчаливых сотрудников. Осматриваю потерпевших. Их лица - в громадных сплошных кровоподтеках и ссадинах, заплывшие и опухшие глаза, из рассеченных губ и носов сочится кровь. Поднимаем рубашки - их спины представляют сплошной кровоподтек. Видимых переломов нет. Сознание ясное, самочувствие угнетенное. Что случилось? Эти трое - заводской «треугольник» (директор, секретарь парторганизации, завхоз) - еще ночью нагрузили грузовик окороками, колбасами, тушами свиней и хотели уехать, захватив и кассу завода. Рабочие остановили их в пути, вернули на завод и избили. «Били окороками, тушами...». Когда мы вели этих троих через двор к машине, люди расступались, освобождая проход, и издевались над ними: хохотали, улюлюкали, свистели... Общее настроение рабочих после произошедшего было более или менее миролюбивым.

Оказывается, в эту ночь и утро такое же происходило на многих заводах, предприятиях, учреждениях. Рядовые рабочие, возмущенные бегством и хищением, организовывались и устраивали засады по шоссе, ведущему из города на восток. Они задерживали машины, не пропуская никого без досмотра груза и документов. При обнаружении воровства грузовики задерживали, поворачивали их обратно, а беглецов или избивали, или отпускали пешком на все четыре стороны. Таких случаев было немало, и все они становились известными, особенно, если к избитым вызывалась «скорая». Возвращаясь с вызовов, коллеги-врачи делились своими впечатлениями о том, что делалось в городе.

К сожалению, такие картины наблюдались и в некоторых больницах: за ночь или утро «треугольник» больницы тайно уезжал на машинах (главным образом, на грузовиках), захватив с собой казенные деньги, деньги больных, сданные в кассу на хранение, продукты, мануфактуру и белье, все, что было ценного, «чтобы не оставалось немцам»!.. Через несколько дней, когда было введено (с 20 октября 1941 года) осадное положение и приняты меры военной комендатурой - усилены патрули, введен комендантский час, поставлены контрольные пункты на дорогах, ведущих из Москвы, - все утихло и нормализовалось.

Некоторые сбежавшие позднее стали возвращаться обратно, запасаясь различными «командировочными», справками и прочими ссылками на служебную необходимость их выезда из города в то время. Они хотели вернуться на свои прежние должности, но не всем это удалось.

С. С. Юдин с отъездом-«эвакуацией» Гориневской возглавил всю хирургию и травматологию в Институте Склифосовского. Он организовал бригаду из операционных сотрудников: сестер, наркотизаторов, ассистентов, рентгенолога при передвижном аппарате, техников-гипсовалыциков и т. д. и много ездил на различные фронты, в госпитали, где практически учил мобилизованных хирургов оценке военных ранений и однообразном лечении их хирургическими методами. А в детской больнице хирургии и травматологии им. Тимирязева (Б. Полянка, 20) ее директор, доктор Дамье, ни сам не сбежал, и не допустил бегства «треугольника», о чем с гордостью за него и за свою больницу сообщила нам дежурная санитарка приемного покоя, когда мы туда приехали с больным ребенком. Она сказала, что почти все врачи призваны в армию, и их заведующий доктор Дамье просто не выходит из больницы, что сестры-еврейки все сбежали, а русские сестры остались при больных детях. Хирурга Н. Е. Дамье я не раз видела раньше и слушала его доклады для городских врачей неотложной и скорой помощи об особенностях детской травмы и течения острого аппендицита у детей. Это был высококультурный и принципиальный человек, врач-гуманист с большим опытом и эрудицией.

«Командированные возвращенцы» часто устраивались на других теплых местах и первыми получали медали «За оборону Москвы» по спискам Наркомздрава. Александр Сергеевич, который ни на минуту не выпускал из рук дело оказания скорой медицинской помощи населению военной осажденной Москвы, не получил этой медали по первому списку. Мы были этим возмущены и обсуждали, как это могло получиться и кто в этом виноват. А дело оказалось очень простым и скоро стало известно во всех подробностях. В день паники, т. е. 17 октября, нарком здравоохранения СССР приказал Пучкову подать весь транспорт «Скорой» к зданию министерства для вывоза «ценостей архива» и сотрудников. Александр Сергеевич категорически отказался: «Я нахожусь не в Вашем подчинении, а в ведении ПВО города Москвы и транспорт Вам не дам!...» Обозленный нарком и не включил Пучкова в свой список награждаемых. Александр Сергеевич и его сотрудники получили медали «За оборону Москвы» только по представлению ПВО позже! Тогда и мне была вручена медаль.

Работники здравоохранения, которые во время паники вели себя недостойно, запятнали себя, начали распускать слушки и нашептывать, что Пучков «ждал немцев», готовился служить им со своей «Скорой» и надеялся получить портфель министра здравоохранения в новом правительстве, подчиненном немцам. Это говорили, вернее, нашептывали его недоброжелатели, которые еще не знали, слетит ли он или еще возвысится. Но Александра Сергеевича хорошо знали по самоотверженному труду особенно в тяжелые военные годы, и в обиду не дали.

* * *

В конце октября и в ноябре из районов Замоскворечья стали поступать на «Скорую» один за другим вызовы: «Отравление», «Умирает!» Все заболевшие, пока они были живы и могли отвечать на вопросы врачей, сознавались, что выпили спирт, купленный на Даниловском рынке у старухи, и описывали ее вид и одежду. В то время на спирт или водку можно было выменять все, что угодно, особенно у военных или шоферов, проезжавших через Москву. За поллитровку - 400-500 г масла или сала. По сигналам «Скорой», этими случаями повторяющихся отравлений занялась прокуратура, НКВД и милиция. На Даниловский рынок были направлены сотрудники в штатском, и старуха вскоре была задержана с поличным. Она созналась, что продавала спирт, принесенный ее мужем из лаборатории. А что это метиловый спирт, который является смертельным ядом, они с мужем не знали. Муж ее работал сторожем в одном из институтов на Б. Калужской и в дни паники принес домой несколько больших бутылей «со спиртом», найденных среди брошенных на произвол судьбы химических реактивов,

Были еще массовые отравления антифризом, главным образом, шоферов и солдат (наступала слепота и смерть). Вспоминаю один такой вызов в воинскую часть. Солдат-шофер автороты отлил антифриз и «угостил» товарищей - в результате мы застали несколько трупов и увезли в госпиталь двух солдат в очень тяжелом состоянии.

 

Первая военная зима

Зима сорок первого года -
Тебе ли нам цену не знать!...

Константин Симонов 

В декабре 1941 года, когда началось массированное наступление наших войск под Москвой, воздушные налеты прекратились - немцев отогнали от столицы на 250-300 километров. Но хотя «воздушные тревоги» прекратились, положение москвичей оставалось тяжелым - отопление почти всюду не действовало из-за отсутствия топлива, водопровод замерз, а там, где было центральное отопление, поддерживалась температура чуть выше нуля, чтобы только не замерзли батареи и трубы. Снабжение продуктами по карточкам было минимальным, кроме хлеба почти ничего не выдавалось или выдавалось с большим опозданием. Больше всего люди страдали от холода (морозы были до 30° и ниже), ставили в комнатах маленькие железные печурки, выводя трубы к окнам, ютились в кухнях у дровяных плит, топили их кто чем: мебелью, книгами, газетами. Газа в Москве тогда не было, его провели из Саратова в послевоенные годы. Городские бани не работали, лишь весной, в марте-апреле их затопили и москвичи смогли мыться в них. Дома, где еще кое-как действовало отопление и водопровод, заселяли жителей из других полуопустевших квартир, многие москвичи эвакуировались, многие были призваны в армию, мобилизованы на трудфронт для заготовки топлива.

Днем жители в квартирах не снимали с себя верхней одежды и валенок (если они были) или самодельных ватных чулок с галошами. На ночь ложились в постели тоже в верхней одежде по два-три человека и наваливали на себя все, что было теплого. Если не было возможности обогреться железными печурками («буржуйками» первых лет революции), то жгли, что попало - просто на полу в тазах или корытах. Нередки были случаи тяжелых отравлений угарным газом, даже смертельных. Помню такой случай в доме на Варшавском шоссе: на кровати два трупа старика и старухи, и погасший костер из бумаг и щепок на железном листе на полу рядом с ними.

Вообще в эту тяжелую пору - зиму 1941-42 гг. мне пришлось увидеть много поучительного, видеть обнаженные многих людей, до того вполне обычных и приличных с виду. Кроме выездов в очаги поражения и на улицы приходилось много ездить на квартиры. Выросла вшивость - люди месяцами не мылись, не меняли белья, спали не раздеваясь. Цена за кусок хозяйственного мыла на рынке из-под полы доходила до 150-200 рублей.

К концу первой военной зимы мы часто подбирали на улицах упавших от слабости, истощенных стариков с диагнозом «БО» - безбелковый отек. Их одежда буквально кишела вшами, приходилось ставить рядом с ними носилки, самого лежащего накрывать простыней, перекатывать его на носилки и завязывать концы простыни узлами у головы и ног, чтобы не дать насекомым расползаться. Сдав такого человека в приемное отделение, мы тут же дезинфицировали машину и сами тщательно осматривали свою одежду, где тоже случалось находить насекомых.

К весне, когда растаял снег на полях и огородах Подмосковья, люди стали копаться в земле и выковыривать замерзшие неубранные с осени овощи: картофель, морковь, мелкие кочешки капусты на срезанных высоко кочерыжках. Когда появились крапива, щавель и другие пригодные для еды травы, их тоже собирали, часто не замечая мин, поставленных нашими саперами против неприятельских танков. Вспоминается вызов в Верхние Котлы. Там в большом овраге с отлогими склонами было минное поле, еще не разминированное саперами. Снег уже растаял, одна из мин обнажилась и привлекла внимание четырех мальчишек-подростков. Они стали ее расковыривать, мина взорвалась, образовалась яма диаметром около трех метров. Мальчиков всех убило, а части их тел разбросало на большое расстояние. Голов их не нашли, вся одежда сгорела и лишь на одном обгорелом туловище сохранился кожаный поясок и под ним полоска хлопчатобумажной рубашки в белую полосочку. Овраг был оцеплен, собралась громадная толпа жителей из близлежащих домов, были вызваны саперы. Так как мы были здесь совершенно бесполезны, то милиции пред-стояло после разминирования собрать и увезти куски тел в морг, а мы уехали с тяжелым впечатлением от увиденного.

Зимой, когда шли бои на подступах к Москве, раненых оттуда вывозили зачастую прямо в московские госпитали и даже городские больницы. Однажды, приехав к каким-то больным в Комгоспиталь в Лефортово, мы увидели целый обоз одноконных саней-розвальней с установленными на них фанерными верхами - ящиками с дверцами сзади, а впереди с маленькими печурками для обогрева раненых теплым воздухом, идущим от них по трубам внутрь. В таких самодельных повозках помещалось пара носилок с лежачими ранеными. Зима была морозной и снежной, зачастую автомашины не могли проходить по лесу или по полю, а на таких санях раненому было и тепло, и спокойно - не так чувствовались толчки и ухабы.

 

 

Злоупотребление личным оружием

Во второй половине войны, после перелома в военных действиях, в Москве стало появляться много военных - или в отпуске, после ранений, или в командировках из своих частей. У офицеров находилось личное оружие и было зафиксировано много случаев злоупотребления им. Привыкнув во фронтовых условиях мало ценить чужую жизнь и не всегда обладая человеческим достоинством, люди часто считали себя героями, которым теперь все дозволено. Возвращавшиеся с фронта мужья порой стреляли в неверных жен, в их любовников, иногда и в себя. Вспоминаю несколько таких случаев, на которые выезжала лично.

На Триумфальной площади, у остановки автобусов около теперешнего Зала им. Чайковского (его тогда не было) стояла очередь. Пьяный офицер лез нахально без очереди. Когда его стали стыдить и говорить, что его «храбрость» неуместна, он выхватил пистолет и выстрелом ранил какого-то мужчину . Раненого гражданина мы взяли, а стрелявшего офицера забрал комендантский патруль, обезоружил его и отвез в военную комендатуру. Другой случай произошел в вестибюле станции метро «Библиотека им. Ленина». Был чудесный весенний день, было даже жарко. В вестибюле на прилавке молодая продавщица торговала ситро в разлив. Очередь была небольшая, но офицер в состоянии опьянения лез без очереди, граждане возмущались и стыдили его. Продавщица отказалась выполнить его требование - налить ему вне очереди. Тогда он выхватил револьвер и в упор выстрелил ей в живот. Мы на носилках отвезли ее в больницу, на операции выяснилось, что был ранен тонкий кишечник в нескольких местах. К счастью, она выжила и поправилась.

Расскажу еще один случай, не вполне обычный. Вызов на квартиру: «огнестрельное ранение». Несмотря на то, что о происшествиях дежурному по городу сообщалось одновременно с нами, выездная бригада часто попадала на место раньше, чем наряд из военной комендатуры. Так слу-чилось и здесь. Приехав на место, обнаружили на кухне труп молодого парня в штатском с простреленной головой. Плачущая старуха рассказала, что ее дочь в начале войны получила похоронную справку на мужа. Осталась с двумя детьми. Жили трудно, так как пенсию за отца дети получали маленькую. Года через полтора она познакомилась с парнем, демобилизованным вчистую по ранению, который потерял всех родных. Несмотря на то, что он был на несколько лет моложе ее, они сошлись, дети его полюбили, он к ним относился очень хорошо, и она была спокойна и счастлива. Прошло около года и вдруг явился живой и здоровый муж. Из-за детей женщина решила вернуться к мужу. А тот другой сильно переживал, что оказался лишним, на него не действовали никакие уговоры. Он пришел к своей «теще» с поллитровкой водки, они ее выпили, он плакал и жаловался на судьбу, а потом вынул трофейный револьвер и выстрелил в себя. Подобные трагедии были не редкость.

Вот еще одна драматическая история. Вызов в Нагатино: «огнестрельное ранение». Одноэтажный деревянный барак, коридорная система, в одной из неприглядных комнаток - пожилая женщина с огнестрельной раной в груди. С трудом, задыхаясь, с помощью дочери, она рассказывает. С фронта вернулся из-за ранения муж дочери, имея с собой трофейный пистолет. По-видимому, соседи что-то наговорили ему на жену, он очень ревновал и, напившись пьяным, стал преследовать ее. Жена убежала и заперлась с матерью в комнате на крючок. Так как они ему не отпирали, он стал стрелять через дверь и, таким образом, ранил тешу. Испугавшись содеянного, он убежал, а соседи вызвали «скорую». Милиции там еще не было, я записала этот рассказ, имя и фамилию зятя. Старуху мы отвезли в больницу, где она вскоре скончалась.

В тот же день, уже в сумерки, нас вызвали в медпункт фармацевтического завода им. Карпова на Варшавском шоссе. Он находился не на территории завода, а перед его воротами в небольшом кирпичном одноэтажном здании. Там круглосуточно дежурила одна медсестра, ночью не было ни сторожа, ни санитарки. По словам медсестры, под вечер несколько опьяневших мужчин привели к ней тоже пьяного товарища с множественными, но поверхностными ранами рук и лица - очевидно, последствия пьяной драки. Она перевязала его, и он уснул в кабинете на топчане. Товарищи все ушли, медсестра боялась его пробуждения и скандала и поэтому вызвала «скорую», чтобы от него избавиться.

Когда мы стали записывать его имя и фамилию, выяснилось, что перед нами спит тот самый зять, который днем стрелял и ранил старуху. Мы не знали, есть ли у него оружие, но все же решили взять его и сдать в ближайшее отделение милиции. Наш пожилой шофер очень боялся, что пьяный будет в нас стрелять, но два молодых фельдшера с юношеским задором решили, что они с ним справятся. Не будив спящего, они переложили его на носилки, вынесли и вдвинули носилки в машину. Он и не пошевелился, а оба фельдшера приготовились прижать его к носилкам в случае пробуждения. Когда мы подъехали к отделению милиции на Варшавском шоссе, я вышла первая и заявила дежурному, что у нас в машине находится человек, который днем стрелял и ранил женщину в Нага-тине. Мгновенно несколько милиционеров во главе с ответственным дежурным выскочили на улицу, окружили машину, одновременно открыли боковую дверь и люк в задней стенке. Они навалились на него, ощупывая, нет ли оружия (его не оказалось), и вытащили из машины. Я написала обычную «сопроводиловку», пометив в ней и опьянение, и поверхностные кожные раны, а на словах повторила рассказ старухи о стрельбе. На «пятиминутке» доложила об этих двух вызовах. Некоторые мои товарищи упрекнули меня, заметив, что надо было просто вызвать милицию в медпункт, а не задерживать самим убийцу. Такие случаи повторялись неоднократно и «Скорая» немедленно доводила о них до сведения военного коменданта. Вероятно, это послужило еще до окончания войны к появлению приказа: всем офицерам без исключения сдать личное оружие. Его выдавали только на период несения службы. Было предписано также сдать и трофейные пистолеты, которые многие привозили с фронта.

Инциденты в связи с применением оружия случались и после войны. Иногда и наша работа была небезопасной. Однажды в оперативную комнату «Скорой» ворвался пьяный офицер с требованием немедленно госпитализи-ровать «умирающую» жену. Перед этим к ней уже ездила бригада и был поставлен диагноз - обострение хронического гинекологического заболевания с умеренной температурой и без какой бы то ни было угрозы для жизни. Больная была оставлена дома для лечения. Муж, явившись самолично, стал требовать от старшего врача, доктора Марковича, немедленной госпитализации жены и угрожать оружием. На громкие крики из соседней комнаты вышел Пучков и, увидев оружие, направленное на Марковича, тут же заслонил врача собою. Потом Пучков увел офицера в свой кабинет «для разговора».

История эта имела печальное продолжение, о чем будет рассказано в одной из следующих глав.

 

Последствия амнистий 

Первая амнистия после окончания войны вызвала в зиму 1945-1946 гг. наплыв в Москву отпущенных из лагерей уголовников. Все они ехали домой через Москву и стремились чего-либо в ней добиться или просто пограбить жителей. Участились квартирные кражи и нападения на прохожих. Между москвичами ходили слухи о том, что происходило на пути следования амнистированных по сибирской магистрали. Им при отъезде выдавался проездной билет до места жительства, а денег и продуктов на дорогу так мало, что этого было совершенно недостаточно даже для лиц, не собиравшихся заниматься экспроприациями. А уголовникам, прошедшим в лагерях высшую школу презрения к человеческой личности, к жизни и смерти, было логично и легко предаваться грабежам и насилиям над едущими в поездах и над жителями вдоль сибирского пути.

На московских вокзалах скапливалось множество людей, которые днем рыскали по городу, а на ночь возвращались на вокзалы, совершенно не торопясь покинуть столицу. На всех вокзалах круглосуточно работали врачебные медпункты, к тяжелым больным вызывали и скорую помощь. То курьезное, что происходило в городе, не миновало и нас.

Вспоминаю такой случай. Моя бригада была вызвана в приемную председателя Верховного Совета М. И. Калинина, что напротив Манежа. В большом зале ожидания полно народу, съехавшегося со всей страны со своими бедами, прошениями, жалобами. Предварительно всех принимают инспекторы, которые выясняют суть дела, а потом направляют людей по принадлежности по разным ведомствам и учреждениям. Очень небольшую часть просителей отбирают на прием к самому Калинину.

Когда мы приехали, нас встретил один из инспекторов и рассказал, что к нему обратился гражданин с непомерными требованиями о помощи, причем все это высказывалось в агрессивном тоне, с угрозами и упреками. Закончилось же вот чем: этот гражданин, заявив, что ему не дают сказать ни слова, затыкают рот и т. д., схватил молоток и прибил свой язык к фанерному чемодану...

Действительно, на скамейке в приемной сидел здоровенный молодой мужчина, держа на коленях чемодан, на котором лежал его длинный язык с торчащим в нем гвоздем. Рядом суетилась молодая женщина, его сожительница, она громко кричала, взывала к жалости и просила о помощи: «Вот до чего довели!» Кругом ахала и возмущалась толпа. Мужчина же не давал возможности хорошо осмотреть свой язык. Таких необычных по поведению субъектов нам полагалось отвозить в специальный психоприемник в Институтском переулке, рядом с театром Красной Армии. Пришлось взять его с чемоданом и со спутницей. Когда к нам вышел дежурный врач психоприемника, более, чем мы, искушенный в подобных случаях, то он быстрым и неожиданным движением схватил язык за кончик и снял его с гвоздя. Оказалось, что в языке имеется старая дырка с омозоленными краями и мужчина пользуется ею, надевал язык на заранее приготовленный гвоздь без шляпки, для воздействия на тех, к кому обращался! А молоток предназначался только для усиления эффекта!

Мы уехали, смущенные своей недогадливостью, а психиатр выгнал эту пару из приемного покоя, описав, конечно, случай в журнале для сведения других врачей отделения. Когда через день я снова пришла на дежурство, один из врачей рассказал о продолжении истории. Тот самый тип с помощницей явился в приемную ЦК комсомола (угол пр. Серова и Маросейки) и там снова разыграл комедию с языком, чемоданом и гвоздем. Но так как врач «Скорой» уже знал о том, что было накануне, он тут же на месте разоблачил симулянта. Начальник охраны - капитан МВД обещал немедленно выдворить обоих мошенников из Москвы, угрожая дать новый срок за такое поведение.

О подобном случае рассказал нам один старый врач, выезжавший в детский сквер на Красносельской улице. Туда пришел мужчина из амнистированных уголовников, недовольный отказом в приеме в Сокольническом райисполкоме. Как «амнистированный и пострадавший невинно» он требовал непомерных льгот до я себя, как «амнистированного пострадавшего невинно»: жилплощади в Москве, денежного возмещения убытков, рабочего места и т. п., не имея никаких на это прав. Желая привлечь к себе внимание, он спустил штаны, сел верхом на лежавшее в сквере большое дерево и с помощью молотка и большого гвоздя прибил к бревну свою мошонку по средней сухожильной перегородке. Все это сопровождалось громкими разглагольствованиями о несправедливости властей. Он требовал, чтобы к нему сюда немедленно вызвали председателя райисполкома. Публика, привлеченная его криками, собралась в изрядном количестве. Прибыла милиция и вызвала, как это бывало во всех затруднительных случаях, «скорую». Гвоздь выдернули, а человека отправили в психоприемник на экспертизу. Жаль, что такие случаи не наказывались построже.

В результате наплыва в Москву амнистированных и жителей разоренных войной местностей в городе сильно развилось нищенство. Милиция забирала бродяг в специальные приемники. Против москворецкого универмага, там, где теперь выстроено большое здание и находится поликлиника им. Семашко, в те годы стояли небольшие одноэтажные домики спецприемника. Привезенных туда нищих, бездомных и людей без документов регистрировали, держали по несколько дней, пока собиралась достаточная партия, и под небольшой охраной сажали в поезда, отправляя к месту жительства. Многие, наиболее ловкие и упорные, сбегали в дороге и возвращались обратно, не доехав до родных мест.

Спецприемник этот вмещал одновременно до 200-500 человек, на них получали в какой-то столовой горячую пищу и хлеб. Систематически людей подвергали санитарной обработке от вшивости. Днем часть их расходилась «на работу» по городу, но к вечеру все собирались в тепло, под крышу. Днем там дежурил милицейский фельдшер, а «скорую» почти ежедневно вызывали к кому-нибудь из задержанных - или к действительно больным, или к симулянтам.

Ночной спецприемник являл собой ужасное зрелище: в комнатах, разделенных не до потолка фанерными перегородками, в коридорах, на голом полу лежали вдоль и поперек спящие люди, мужчины и женщины. Приходилось шагать через ноги и кое-как пробираться к больным. Невольно вспоминались рисунки ада художника Доре.

Однажды ночью я была вызвана на Калужскую площадь по поводу «судорожного припадка». На месте выяснилось, что милиционер вез с вокзала в троллейбусе задержанного в поезде за нищенство гражданина средних лет, оборванного и грязного. В дороге, желая вызвать сочувствие пассажиров и освободиться от своего провожатого, задержанный симулировал эпилептический припадок. Троллейбус был остановлен, публика разошлась, вызвали «скорую».

Молодой и неопытный железнодорожный милиционер рассказал нам, что этого гражданина он хорошо знает. Он - подмосковный житель, неоднократно снимался с поездов за попрошайничество в вагонах, женат, имеет дом и даже корову. Но так как жена не дает ему денег на водку, он систематически «подрабатывает» на выпивку в поездах.

Спецприемниик находился рядом, я решила отвезти туда симулянта, тем более, что он мог снова повторить свой припадок. Приехав и объяснив дежурному, в чем дело, я написала на нашем обычном бланке, что здесь имеет место факт симуляции, чтобы дежурные не поддавались на его новые проделки. Все было нормально, мои фельдшеры уже пошли к машине, они хотели спать.

Надо сказать, что вообще-то не полагалось на выезде разбиваться и оставлять врача (тем более женщину) одну Но это были не мои постоянные лихие разведчики, с которыми я работала много лет, а случайные лица, недостаточно дисциплинированные.

Я тоже собиралась уходить, когда в дежурное помещение из внутренних комнат вошел майор МВД в состоянии опьянения и грубо заявил мне, что он никого не примет, и чтобы я забирала этого нищего симулянта, куда хочу. Молодой дежурный лейтенант был подавлен своим начальником и не знал, что делать. Майор оказался заведующим спецприемником, про него наши фельдшера говорили, что он постоянно пьян и, видимо, хорошо наживается на питании задержанных, оставляя в списках и тех, кто уже отправлен в места своего проживания. До сих пор меня это не касалось, и я ничем таким не интересовалась, считая, что там над ними есть начальство и контроль, и пусть они сами этим и занимаются. Но, когда я решительно отказалась забрать с собой привезенного нищего, майор начал на меня кричать, обращаясь на «ты» и даже схватил за отвороты шинели и стал трясти. Тут я поняла, что надо обратиться к старшему врачу за помощью. Я сказала, что хочу позвонить старшему дежурному врачу и спросить, куда мне девать этого нищенствующего, майор не помешал мне.

Я набрала 03. Дежурил доктор Маркович, я сказала ему, что нахожусь одна в спецприемнике, и меня физически не выпускает его начальник. Танк Юльевич моментально понял, в чем дело и сообщил обо всем дежурному по городу. Не успела я положить трубку, как раздался телефонный звонок из комендатуры. Майору приказали немедленно выпустить меня. Тот повиновался, и я ушла. Вернувшись в машину к фельдшерам, пристыдила их за то, что они оставили меня одну, и выговаривала за их недисциплинированность.

Когда мы вернулись на подстанцию, мне велели сразу же подать подробный рапорт о происшествии. На «пятиминутке» Александр Сергеевич заставил меня повторить свой рассказ о ночном происшествии и сделал строгое предупреждение фельдшерам за нарушение правил: на выездах нам не полагалось «разлучаться», тем более оставлять женщину-врача одну. В последующем разговоре с Александром Сергеевичем в его кабинете я рассказала подробно о состоянии дел в приемнике, сравнила ночную картину - с Дантовым адом и попросила его самого съездить туда ночью лично и посмотреть. Я говорила ему о совершенно невозможном и позорном для столицы положении находящихся там людей. По-видимому, Пучков вскоре посетил спецприемник в ночное время, а затем говорил об этом с началь-ником Управления МВД Москвы и области, генералом Журавлевым, в ведении которого находился этот спецприемник.

Через несколько дней, на моем следующем дежурстве, секретарь Пучкова сообщила мне по телефону, что для меня приготовлен пропуск к генералу Журавлеву, и я должна явиться в Управление МВД. Я поехала к нему тут же городским транспортом, в своей форме, захватив свое служебное удостоверение. В комнате секретаря сидел тот самый майор - трезвый, чисто выбритый и подтянутый.

Через несколько минут генерал принял нас в своем кабинете, посадив у своего стола друг против друга. Он предложил майору изложить это происшествие. Тот стал всячески вывертываться и лгать, обвиняя меня в неправильном поведении. Когда он закончил, Журавлев обратился ко мне:

- Так ли это было, доктор?
- Совсем не так, - отвечала я и рассказала, все, как оно было.

Майор порывался вставить слово, но генерал оборвал его и «разрешил идти». Когда мы остались одни, генерал обратится ко мне и сказал: «Доктор, еще много у нас есть этого самого хамства, я должен перед Вами извиниться за своего подчиненного». Ободренная его словами, я сказала, что за много лет работы врачом на «скорой» это был первый раз, когда так со мной обращался милицейский работник - обычно мы работаем дружно рука об руку. Потом я рассказала, какая позорная обстановка в спецприемнике и о пьянстве майора, замеченном не только мной, но всем нашим выездным персоналом. Генерал внимательно выслушал меня, задал несколько вопросов и сказал, что все это будет проверено и приняты соответствующие меры. Ушла я от него удовлетворенная. Через несколько дней на станции стало известно, что майор снят с должности, разжалован и отдан под суд, а спецприемник раскассирован, дети и женщины переведены куда-то в Текстильщики, а этот приемник закрыт. Наши постоянные выезды туда прекратились.

 

Огород в Останкино

В первую военную зиму Москву овощами не снабжали. Иногда по карточкам выдавали полугнилую картошку, но в таком малом количестве, что ее как бы и не было. Когда к весне 1942 года отменили осадное положение, многие москвичи стали ездить поездами или автомашинами в Подмосковье менять домашние вещи (одежду, обувь) на картошку и другие овощи. Эти «самозаготовки» были тяжелы физически и давали ничтожные результаты. Сельские жители всегда завидовали горожанам, которых снабжали белым хлебом и пайками, были очень капризны и разборчивы при этих менах, брали, что получше, старались всячески прижать, а деревенские ребятишки бежали за нами следом и дразнили.

К весне 1942 года оголодавшие москвичи стали думать об огородах. А.С. Пучков выхлопотал для сотрудников «Скорой помощи» земельный участок в Останкино около пруда, образовавшегося в результате запруды оврага. Там когда-то, еще в царское время, стояли конюшни какого-то хозяина, ликвидированные после революции. Земля заросла дерном, с края участка стояло несколько деревянных, ветхих бараков, совершенно разрушенных и растащенных на отопление в течение первой военной зимы. Вместо них остались лишь груды кирпича от фундамента и куски толя, покрывавшего когда-то крыши, немного гнилых досок и бревнышек. Желающих иметь огород оказалось немного, человек тридцать. Большинство сотрудников-горожан отнеслись к затее недоверчиво и прозвали нас «Артель Напрасный труд». Сорганизовалась огородная комиссия в составе 4-х человек: председатель - один из старейших врачей, доктор Морозов, диспетчер по дежурствам охраны, секретарь Пучкова Антонина Сергеевна Жданова, секретарь-инструктор - выездной врач Веселовская и член ко-миссии - телефонистка Мерхелевич.

Я имела некоторый опыт огородничанья в Повалищеве при школе и, главном образом, в Татариновке, в семье дяди Степана Борисовича.

Первым делом огородили колючей проволокой три стороны участка, четвертой, самой длинной - служил широкий пруд. Потом нарезали «наделы». На работника станции давалось 100 кв. м., а на каждого иждивенца - по 25 кв. м. Я получила 150 кв. м. на себя, маму и сына Костю. Помню, как при составлении списков Александр Сергеевич со смущением говорил мне, как ему неудобно, что его участок оказался самый большой. Но ведь у него было четыре иждивенца: мать и трое малолетних племянников от брата-фронтовика, и все они жили вместе. Помню, как мне пришлось уверять его, что коллектив все это знает и нисколько не претендует. Наоборот, все ему благодарны за то, что он добился для нас такого хорошего участка в черте города, с трамвайным сообщением, с хорошей землей и прудом для поливки.

Земля была - заросшая дерном целина, но очень плодородная благодаря тому, что много лет удобрялась конским навозом. При копке мы находили много целых и сломанных подков и специальных подковных гвоздей. Желающим было предоставлено право разобрать фундамент и хлам на месте бывших бараков и, таким образом, присоединить еще кусочки земли сверх нормы. Этим занялись я и мои две соседки по участку - Мерхелевич и Жданова. Мы разбирали место под бараками, сносили прочь кирпичи, а куски толя, сухой штукатурки стаскивали на осоку и камыши на берегу пруда против своих участков. Потом на них надвинули много земли с бугристого берега своих участков, продвинувшись таким образом на 5-6 метров в сторону воды. Там было хорошо сажать капусту и помидоры, культуры, требующие много поливок. Наш героический труд Александр Сергеевич увенчал фразой: «Жданова и Веселовская - это два трактора».

На участке поставили будку и протянули к ней электричество. Будка служила пристанищем для лопат, грабель, ведер, леек, удобрений и пр. и для поочередно дежуривших сотрудников. В ней можно было спрятаться от дождя и разогреть еду на электроплитке. На стенах вывешивались списки дежурных, правила поведения, объявления огородной комиссии, различные советы огородникам. Все лето в свободные от работы дни мы ухаживали за посадками - поливали, пололи, подкармливали. Из голубятни на чердаке дома, где жил Пучков (Петроверигский пер., дом 4), мы в рюкзаках через весь город возили высохший птичий помет для удобрения.

Хотя урожай в первый год был небольшим из-за отсутствия опыта, но когда мы зимой на дежурствах ели свою вареную картошку, это служило хорошей агитацией, и на следующий год число огородников возросло, пришлось раскапывать землю участка дальше, в сторону дороги и бывших бараков. Охрана урожая была поставлена очень хорошо. Мы наняли сторожа, которому дали два небольших крайних участка в противоположных концах и ввели строгие меры против воровства друг у друга. Был только один случай прегрешения. Один старый фельдшер сорвал кисть зеленых помидоров у соседа, был уличен и предупрежден, что отнимут его надел при повторном случае.

После окончания войны наш огород был оставлен, последний раз я занималась им летом 1946 года. В дальнейшем, с постройкой выставки-парка ВДНХ и жилищным строительством в этом районе, наш пруд был засыпан, место огорода заняли высокие коробки жилых домов. Ничто теперь не напоминает о нашем милом огороде, который так помог нам в тяжелые и голодные военные годы и сплотил в дружную семью коллектив огородников.

 

Забота о сотрудниках 

Я часто вспоминаю, как внимателен был А. С. Пучков к сотрудникам. Несмотря на высокую требовательность к персоналу (что касается качества работы) по неукоснительному выполнению всех установок, Александр Сергеевич проявлял большую чуткость к тяжелым обстоятельствам, в которых иногда оказывались отдельные сотрудники. В некоторых случаях он разрешал находить необычный выход из созданных войной положений.

Помню как-то ночью, при воздушной тревоге, такую картину в оперативной комнате: на диванчике в углу «валетиком» спят нераздетые дети старшей телефонистки-диспетчера Полины Федоровны Темненко. Ей не с кем было дома оставить детей 2-х и 4-х лет, и Александр Сергеевич разрешил в виде исключения взять их с собой на работу.

Когда летом 1946 года у меня родился Саша, встал вопрос - как быть? Уйти с работы я не могла, оставлять его, трехмесячного, на сутки было не с кем. Я обратилась к Александру Сергеевичу, и он на несколько холодных ме-сяцев перевел меня в отделение статистики к доктору Александру Михайловичу Нечаеву. Раз в неделю я приезжала с Сашей на руках и «аварийным запасом» для него на центральную подстанцию и забирала полный рюкзак статистических карточек. Дома работала над ними с по-мощью мамы.

С наступлением тепла в марте 1947 года я вернулась на суточные дежурства на 1-й подстанции. При ней были небольшие ясли для грудных детей тех матерей, кто попадал внезапно в больницу с травмами или хирургическими заболеваниями. Состав детей был очень текучим, дети не обследованные, поэтому существовала подверженность внутренней инфекции. Но выхода не было. Пучков через Мосгорздравотдел добился для меня разрешения привозить Сашу в эти ясли на время моих суточных дежурств. Из его детской продуктовой карточки там вырезали талоны за эти дни, а я два раза в сутки ходила во время дежурства кормить его грудью. Через некоторое время Сашу устроили в районные ясли рядом с нашим домом, и тогда его забирал вечером домой отец.

За военные годы мы все очень оборвались, особенно «невыразимой» была обувь, да и платья женщин-врачей под белыми халатами были, строго говоря, неблагопристойными. Александр Сергеевич выхлопотал нам за наш счет по паре туфель и шерстяной коричневой материи, из которой в одном ателье сшили всем врачам костюмы одного фасона. Это совпало с празднованием в 1944 году 25-летнего юбилея Московской станции скорой помощи. На его торжественное заседание мы явились принаряженными. У Александра Сергеевича заместителем по медицинской части был старший врач Танк Юльевич Маркович. Он был опытным врачом-терапевтом и гинекологом, с ним проходили мои основные дежурства. К нему я обращалась в сложных случаях для получения совета или разрешения. Наша оперативная группа «Скорой», старший врач и телефонистки, помещались на центральной станции и не имела строгой охраны. На ночь в гараже оставался только сторож. Днем же, хотя и не полагалось входить в помещение оперативной группы посторонним, но при достаточном нахальстве это оказывалось возможным.

Однажды (в 1950-51 гг.) в оперативную комнату явился пьяный офицер с требованием немедленно и обязательно госпитализировать его «умирающую» жену. Перед этим к ней уже ездила выездная бригада, и врач поставил диагноз обострения хронического гинекологического заболевания с умеренной температурой и без перитональных явлений. Больная была оставлена дома для обычного лечения с возможностью госпитализации через центропункт, т. е. в порядке очередности. Врач с вызова позвонил доктору Марковичу и получил от него санкцию на оставление больной. Муж, явившись самолично и проникнув в оперативную комнату, стал требовать от Марковича немедленной госпитализации жены и угрожать оружием.

Услышав скандал, из соседней комнаты вышел Александр Сергеевич, чтобы узнать, в чем дело. Увидев оружие, направленное на доктора Марковича, Александр Сергеевич тут же заслонил его собою и приказал офицеру покинуть немедленно оперативную комнату. Все телефонистки сидели согнувшись за своими пультами, не отвечая на вызовы «03» и ожидали, что вот-вот начнется стрельба. Александр Сергеевич увел офицера «для разговора» в свой кабинет. Вскоре они вышли, и Александр Сергеевич распорядился послать машину без врача и перевезти женщину в одну из гинекологических больниц.

А Танк Юльевич очень переживал случившееся. Через несколько дней у него развился инфаркт миокарда, и он скончался. Схоронили мы его на Крестовском кладбище, очень переживая эту потерю и жалея прекрасного врача и товарища. Похоронами на кладбище распоряжался один из старших врачей А. Ф. Лингарт. Было много цветов - венки и букеты и большая корзина чудесных роз, которая привлекла всеобщее внимание. Когда гроб опустили в могилу, Лингарт приказал могильщикам поставить эту корзину на крышку гроба. Мы просто ахнули, когда на нее полетели первые комья земли, но Лингарт громко сказал, что так и надо, что это символ того, кого мы потеряли.

Как-то после похорон, не помню, по какому поводу, я зашла в кабинет к Александр Сергеевичу. После делового разговора, он с грустью произнес, что потерял не просто хорошего сотрудника - врача, но верного товарища и друга: «Мне не с кем теперь поговорить, посоветоваться». Я согласилась, что мы были за спиной Т.Ю. Марковича под надежной защитой.

Тогда же Александр Сергеевич сказал мне: «Вы работаете хорошо. Я люблю слушать, как Вы выступаете на пятиминутках или собраниях со своими замечаниями и дельными предложениями...». Эти слова я всегда помню - они драгоценная награда за мою работу, в которой я прониклась установками Александра Сергеевича.

На моей памяти был еще один случай, когда в оперативную комнату ворвались несколько мужчин и начали бить дежурившего старшего врача Маслова за отказ госпитализировать какого-то больного. Из соседней дежурной комнаты на крики прибежали фельдшеры и силой выгнали хулиганов, вызвали милицию, которая всех ворвавшихся увезла в отделение.

Подлинные воспоминания человека, пережившего описываемые события, связанные с работой Московской станции скорой помощи в период Великой Отечественной войны

Работая выездным врачом на станции «Скорой помощи», выезжая днем и ночью на «несчастные случаи», заглядываешь глубже в жизнь Москвы и москвичей.

С начала войны работники «Скорой» одни из первых оказывали помощь пострадавшим от фашистских бомбежек. Через несколько минут, а иногда секунд, после сигнала об аварии, машина «Скорой» со своим экипажем уже мчалась или медленно пробиралась во мраке ночи с потушенными фарами. Но искусство шофера, которому свет трассирующих пуль или разрывы снарядов освещали на мгновение путь, всегда доставляло нас к месту, где нужна была наша помощь.

Мои мимолетные впечатления о быте Москвы, о людях, их переживаниях, неприкрашенных и обнаженных, на фоне грозного военного времени, пережитого и переживаемого нами, мне казалось интересным сохранить.

Мы в среднем за сутки выезжали 12–14 раз. Ежедневно мы видели много случаев проявления героизма обычных русских людей. Так, красноармейцы и офицеры, как правило, игнорировали ушибы, ранения и шли в свою часть. «Не время сейчас болеть», — говорили они. Рабочие и работницы отказывались от госпитализации и, ограничиваясь перевязкой, порошком или каплями, шли к своим станкам. Редко приходилось слышать жалобы на лишения, ограничения, отсутствие отопления, освещения и пр. Русский народ понимает, что такое Отечественная война, и героизм его является естественным.

Как исключения, мы встречали малодушных людей, кончающих жизнь самоубийством, безвольных алкоголиков и даже военных, не понимающих своего долга. На этих «гримасах» Москвы тоже пришлось остановиться.

Исторические события записывал я только в дни своих дежурств, а потому они могли опаздывать на несколько дней в моих записках.

3 августа 1941 г.

Сегодня я приступил к своей новой работе. Я — выездной врач станции «Скорой помощи». Во дворе Института им. Склифосовского в небольшом флигеле над гаражом помещается ССП. В 3-м этаже находится оперативная часть станции. Вызовы принимаются по телефону 03 и распределяются между центральной и шестью подстанциями во всех концах города по прямым проводам.

Спорные случаи разрешает дежурный старший врач. Выписывая ордер на вызов, секретарь нажимает кнопку сигнального звонка в комнаты врачей, шоферов и фельдшеров. Врач, два брата и шофер, выходя к машине, нажимают по пути контрольные кнопки, и минуты через одну, полторы, две машина выезжает со двора.

Нажимая контрольную кнопку, врач или фельдшер сообщает этим в оперативную часть, что он вышел к машине. В специальном аппарате с секундомером в оперативной части вспыхивает маленькая лампочка. Выпуская машину из гаража, привратник в свою очередь нажимает кнопку, и тогда в аппарате вспыхивает пятая лампочка и засекается время отбытия машины.

В комнате врачей имеется пять диванов по числу дежурных врачей (можно лежать, не раздеваясь), кресла, письменный и обеденные столы, радио, телефоны.

На стене световой экран с цифрами, указывающими очередь врача. Три резких звонка. Очередной врач уходит. На экране — следующая цифра. Возвращаясь с вызова, врач тут же по внутреннему телефону сообщает в оперативную часть фамилию, имя, отчество и возраст больного, диагноз, какой вид помощи оказан и в какую больницу отвезен пострадавший.

В больнице врач дает путевку с диагнозом пострадавшего. По выписке больного из больницы путевка с больничным диагнозом возвращается в ССП. Таким образом и администрация, и врач имеют возможность проверить свою скорую диагностику. Врачи работают посуточно с 8-ми утра до 8-ми следующего утра. Обедают и ужинают здесь же, между вызовами.

Вызовов бывает за сутки на врача 8—20, а в среднем 12–14 за сутки.

Станция метро «Красные ворота». На мостовой лежит девушка с разбитой головой. Рядом с ней ящик с мороженым. Соскочила на ходу с троллейбуса, ящик перетянул — упала, голову разбила о край тротуара. В карете пришла в себя. Больно. Плачет. Сквозь слезы шепчет: «Все мороженое растает».

8 часов вечера. ВТ (воздушная тревога). Оперативная часть ССП переводится в подвальное, вполне оборудованное, помещение — КП (командный пункт). Мы его называем «Кафе». Один из дежурных врачей сидит в КП — остальным предлагается идти в бомбоубежище.

В 9 часов вечера вызов. На улице лежит без сознания женщина лет сорока. Возле нее стоит молодой милиционер. Темно.

Над головой гудят самолеты. Лучи прожекторов прорезают тьму. Выстрелы, трассирующие пули. Падают осколки. Огни везде потушены. Вдали кое-где ярко горят сброшенные с самолетов, висящие в воздухе парашютики с горящими факелами. Тихо едем. Может лопнуть шина, разрезанная острым краем осколка. В больнице больную тут же переводят в бомбоубежище.

Делаем еще два вызова. В 6 часов утра отбой. Убирают улицы, уносят осколки снарядов и стекла. Из метро выходят сонные, усталые люди. Ясное утро.

8 августа 1941 г.

Участились ВТ. Население быстро и ловко тушит зажигалки. Продукты питания труднее получить. Мороженое еще продают везде. Изящные московские кафе превратились в трактиры: исчезли скатерти, появились оловянные ложки, подавальщицы стали грубее.

Сегодня работаю на подстанции при Боткинской больнице. Оба врача подстанции мобилизованы. Уютная маленькая комната. На столе скатерть, голубенький сервиз — домашняя обстановка.

С 9-ти часов ВТ. В одиннадцать вызов в метро «Сокол». Внизу в четыре ряда на полу лежат люди, больше женщины и дети. Лежат они в определенном порядке. Каждая семья имеет свой участок. Стелят газеты, потом одеяла и подушки. Дети спят, а взрослые развлекаются по-разному: пьют чай, даже с вареньем, ходят друг к другу в гости, тихо беседуют, играют в домино. Несколько пар шахматистов, окруженных болельщиками. Многие читают книгу, вяжут, штопают чулки, чинят белье — словом, устроились прочно, надолго. Места постоянные, забронированные. По обе стороны туннеля стоят поезда, где на диванах спят маленькие дети.

В медкомнате — роженица. На носилках уносим ее и везем в роддом. В больнице спокойно, деловито переносят рожениц и новорожденных в бомбоубежище. Организованность переноски успокаивающе действует на рожениц. Нет истерик, нет криков.

В час ночи за поселком Сокол, во время ВТ, молодой монтер влез на телеграфный столб, чтобы починить порванный провод. Провод-то починил, но сам соскользнул со столба и разбил себе пятку. Очевидно, перелом. Везу на рентген. Спокойный, серьезный молодой человек. Он монтер и должен чинить провода. Темень, стрельба — это привходящие условия, которые его не касаются. То, что он не удержался на гладком столбе, — нехорошо. Таких повседневных героев у нас тысячи.

13 августа 1941 г.

За городом война еще не ощущается. Дачи, правда, пустые. Два часа дня. В карете пожилая супружеская чета. У мужа приступ бронхиальной астмы. Старушка все твердит ему: «Бросай курить, Петя. Это все у тебя от курева, правда, доктор?» Старик отмахивается от нее. Везу обоих домой в уютную, светлую комнату. Укладываем старика в постель. Ему стало легче. Старушка садится рядом и продолжает: «И все это у тебя от курева…»

10 часов вечера, ВТ. На площади пьяный мужчина попал под авто. Его держат два милиционера, от которых он отбивается. Темно. Пытаюсь обнаружить повреждения. Пьяный вырвался из рук милиционеров, ударил в лицо фельдшера, сбил с ног другого. Площадная брань. Укладываем на носилки и в сопровождении милиционера везем в вытрезвитель.

В Орликовом переулке, в маленьком домике, помещается вытрезвитель. На улице темно, но шофер знает точно место, останавливает машину у дверей. С трудом ведем больного, он упирается, ругается, вступает в драку. Дежурные милиционеры и фельдшер, люди опытные, быстро его укрощают: валят на пол, полотенце, смоченное в нашатырном спирте, вкладывается в его шапку и накладывается на лицо. Дикий крик, но он уже наполовину укрощен. Передают его двум здоровенным женщинам-раздевальщицам. Те валят его на диван и раздевают догола в одну минуту. Сзади через голову сразу снимается одежда, причем в сторону откатывается несколько пуговиц. Потом втаскивают в прохладную ванну, моют мылом и мочалкой, вытирают и покорного ведут в спальню. Голый мужчина всегда смирнее одетого, чего нельзя сказать про женщин. В спальне я его осматриваю — повреждений нет, и через несколько минут он спит сном праведника рядом с товарищами по таким же подвигам. В первой комнате все его вещи и деньги переписывают и тщательно укладывают в мешок с номером, утром ему возвращают все вещи и деньги за вычетом 25–40 рублей — в зависимости от степени его буйства. В обмен взысканных денег ему выдается квитанция: за «медицинское обслуживание».

2 часа утра. Вызов на дом. Мужчина 37 лет. Пьян. Выпил несколько бутылок «Средство от перхоти и волос». Этикетка Химфармтреста.

18 августа 1941 г.

Опять участились визиты немцев. Появилось очень много бомбоубежищ. Даже на дачах строят блиндажи и рвы. На окнах белые и серые кресты. Все же стекол побито много. Благодаря крестам осколки не так сильно разлетаются по сторонам: осколки мелкие и острые, как иглы. Ремонтные бригады быстро убирают улицы от осколков.

Сегодня один из старших врачей рассказал интересный случай на «Скорой». На Моховой, в верхнем этаже жила глухая и подслеповатая старушка лет 75. Никак не могла усвоить правил светомаскировки. По вечерам всегда зажигала свет. Ни управдом, ни милиция не могли сладить с глухой. Поздно вечером во время ВТ в ее окне снова появился свет. Выстрел в окно. Шальная пуля или часовой для острастки выстрелил. Пуля попала в голову старушке. Вызвали «Скорую». Старушка мертва. Везут в приемный покой. Раздели. Под гримом «старушки» оказался 40-летний мужчина. Этой темой воспользовался писатель А. К. Виноградов в рассказе «Три лампады».

 

Рабочие Москвы за ремонтом памятнику Тимирязеву, поврежденного немецкой авиацией. Москва, 1941 г.

 

4 часа утра. Только что кончилась ВТ. Выезжаю на окраину города, пострадавшую от бомбежки. Около восьми деревянных домов снесено, еще тлеют бревна, много ям от снарядов в поле. Бездомные сидят на тротуаре на своем убогом скарбе. В бомбоубежищах и нижних этажах обнаруживаем среди трупов шесть тяжелораненых женщин и стариков. Много легкораненых. Размещаем всех по больницам, легкораненых перевязываем на месте, и они с нашими путевками идут пешком в больницу. Мы едем в другой очаг поражения. В трамвайном парке несколько человек пострадало от фаб’а (фугасная авиационная бомба). Так фашисты бомбят «военные объекты».

24 августа 1941 г.

Два месяца прошло со дня вероломного нападения на нас. Очереди в магазинах за ненормированными продуктами.

10 часов утра. Молодая девушка лет 18–20 вчера ночью упала из окна второго этажа на каменную мостовую. Девушке приснилось или показалось, что ее зовет подруга, и она, «не просыпаясь, выпрыгнула из окна». Ввиду возможной ВТ она спала одетой. Живут вдвоем с мамашей. Мамаша в проходной комнате, а девушка — в задней комнатушке с маленьким, высоко расположенным окном. Спать легли в 11 часов, а в час ночи девушку обнаружили лежащей на мостовой. Осмотр: незначительные ушибы и ссадины. Не может быть речи о падении на камни со второго этажа. По пути я ей рассказываю, как было дело, а именно: легли спать в 11. Тихохенько она вышла в 11. 20, когда мать заснула, на свидание на улицу или скверик. Свидание было короткое — к 12 надо было вернуться домой. Ночь была темная. Бежала и не заметила тротуара, упала, разбилась. А историю всю выдумала. Девушка сознается, но просит маме не говорить.

8 часов вечера. Вызывают «Скорую» и милиция, и пожарная команда. Входим в огромную комнату. В середине комнаты стоит рояль. В углу справа — диван, рядом — стол. На столе несколько бутылок, рюмок, закуски, посуда. Никакой мебели больше в комнате нет, даже стульев. На диване лежит совершенно голая женщина лет 20. Это балерина. Она курит папиросу. Лицо и руки у нее в копоти. В комнате человек 30–40 пожарных, милиции и любопытных соседей, уличных зевак.

Подхожу к Т.

Называет свою фамилию, имя, отчество.

— Сколько вам лет?

— Все равно не поверите, пишите 28 или 35.

— Где у вас ожоги?

— Нет ожогов! Мне показалось, что пахнет гарью, и я вызвала пожарных, а там почему-то вызвали вас.

— Почему вы голая?

— Я у себя дома и мне так нравится.

— А где ваша одежда?

— Вам какое дело?

Начальники милиции и пожарной команды задают ей вопрос, но она им не отвечает, а просто отплевывается — «Тьфу».

Никаких повреждений не обнаруживаю. Психической ненормальности тоже. Легкое опьянение. Начальники извиняются, я уезжаю.

1 час ночи. Молодая женщина лет 25-ти повесилась на спинке кровати. Муж мобилизован. Двое детей эвакуированы со школой. Двое малышей тут, плачут, теребят мать. Опоздали мы. Соседи берут детей, а мы увозим мать на вскрытие.

28 августа 1941 г.

3 часа утра. На заводе. Ночная смена. Ученице токаря машина оторвала средний палец правой руки. Она огорчена меньше, чем мастер. Он не притворяется. Рвет на себе волосы, говорит, что это его вина. Все ученицы его успокаивают. Он любимый мастер, учитель. Много выучил токарей. «Дядя Петя», — то и дело зовут его ученицы то к одному, то к другому станку. Каждой находит он совет, утешение. Через каждые две минуты забегает он в конторку, где мы перевязываем пострадавшую. «Дядя Петя, вы меня простите, не думала я, что захлестнет мой палец! Дядя Петя, я скоро к вам вернусь!» — говорит она, прощаясь с мастером.

4 сентября 1941 г.

ВТ участились. С вечера над городом висят воздушные заградительные шары.

Упразднили сладкое к обеду.

Темно. Чуть-чуть милиционера не переехали.

14 сентября 1941 г.

8 часов утра. Воскресенье. На квартире лежит без сознания молодой человек лет 28 — студент. Пьян. Выкачиваем из желудка с полведра вина. Приходит в себя. Пьет он потому, что «на войне, на фронте неудачи». Советую ехать самому на фронт.

12 часов ночи. Тихо. Пьем чай. Д-р С. рассказывает, как его друг, старый артист, обнаружил шпиона. Человек этот отмеривал шагами расстояние от подстанции метро до углов улиц. Проделал он это несколько раз. Артист с помощью милиции его задержал и привел в комендатуру, где шпиона разоблачили.

19 сентября 1941 г.

На днях разбили театр Вахтангова. Второй раз попала бомба в старинную аптеку на Арбате. Витрины магазинов зашиваются фанерой и засыпаются песком. Город приобрел особый военный вид. Детей эвакуируют.

29 сентября 1941 г.

Пострадало много жилых домов. Нет автобусов. Участились случаи падения в предоконную яму.

29 сентября 1941 г.

Дома отравилась девушка 19 лет. Выпила склянку йодной настойки. Родители лежат в обмороке, сестра мечется по комнате, а сама больная лежит на диване без чувств. На столе письмо в Красную Армию. Оказываю ей помощь. Она «жить не хочет». Она на заводе испортила деталь (это не первый раз, ее все ругали, даже «добрый» мастер).

Переговорил с комсомольской ячейкой. Встретились в больнице. Потолковали. Потом возвращаю ей письмо в Красную Армию. В отчаянии она это письмо написала жениху в Красную Армию. Обрадовалась, что письмо не отправлено. Обещает больше таких «глупостей» не делать.

2 часа ночи. Женщина 40 лет и ее дочь 18 лет угорели. В комнате поставили жаровню с горящими углями и улеглись спать. Дежурный по дому проходил мимо квартиры, почувствовал запах угара и заметил дымок. Взломали дверь, вынесли обеих в другую квартиру. Спасли.

4 октября 1941 г.

Во всех домах масса штабов. Всюду дежурят. Чувствуется единение.

На «Скорой» некому работать. Остался еще на сутки. У всех угнетенное настроение в связи с отступлением. Но все же все твердо уверены, что окончательная победа будет за нами.

Вокзалы запружены уезжающими. На привокзальных площадях очереди с вывесками организации на шесте. Толпы людей сидят на своем скарбе. Только БТ разгоняет эти толпы на время. Наживаются носильщики, люди с тачками и воришки.

Сейчас конференция на «Скорой». Конференции проводятся по телефону. Все подстанции связаны прямыми проводами. Включают громкоговорители. 

Начальник станции А. С. Пучков делает доклад, передает все распоряжения Правительства и НКЗ. Иногда читает статьи из газет. Спрашивает по очереди все станции, нет ли вопросов, тут же дает исчерпывающие ответы.

6 часов вечера. Аптека продала для 3-месячного ребенка 10-кратную дозу люминала по ошибке (стандартную коробку). Филатовская больница ребенка спасла. Против аптеки возбуждено уголовное дело.

Очередь за билетами в филиал Большого театра. Москва, декабрь 1941 г.

9 октября 1941 г.

Памятник Тимирязеву поставили на прежнее место. На днях от фашистских бомб пострадал «военный объект» — Большой театр.

В квартирах появились печки (буржуйки), а с ними и пострадавшие от угара.

В связи с угарами д-р К. рассказывает случай «Скорой».

Даем вызов к пяти пострадавшим от угара. В первой комнате окоченевший труп молодого человека в необычной позе. Труп упирается подбородком на стул, ноги на полу, одна рука загнута за спину, вторая на груди. Постель тщательно убрана, но на подушке следы засохшей слюны. В углу рассыпаны крупа и мука. В смежной комнате лежат четыре человека с компрессами на головах: молодой человек, его жена, теща и племянница. В комнате запах гари. Поза трупа (при отравлении окисью углерода он упал бы на руки, у него подогнулись бы колени), тщательно убранная постель, обстановка — все показалось д-ру К. подозрительным. Вызвал угрозыск. Оказалось: оба молодых человека не поделили продуктов, где-то добытых, и повздорили. Молодой человек из первой комнаты, холостой, лег соснуть. Второй, при помощи своей супруги, загнул ему руки за спину, перевернули и придушили подушкой. Истопили печку, устроили угар, труп положили в вышеупомянутую позу, прибрали тщательно постель и вызвали «Скорую». Анализ крови потерпевшего подтвердил предположения К.

14 октября 1941 г.

Массами уезжают люди из Москвы. Некоторые отъезжающие уверяют, что завидуют остававшимся, но у них «обстоятельства другие», например сын (лет 36!) и пр.

Начальник «Скорой» успокоил всех сразу. Он никому не разрешил уезжать. «Если придется оставить Москву, мы все уедем вместе с войсками на наших машинах. Но Москвы мы не сдадим». Все успокоились и стали работать по-прежнему. Для членов семейств работников «Скорой» были организованы эшелоны на восток.

Люди с опаской ждут «новых направлений» по газетам и радио, но все уверены в окончательной нашей победе.

По вечерам с 7 часов уже выстраиваются очереди у метро и, услышав знакомый голос Левитана: «Граждане, воздушная тревога!», устремляются вниз на всю ночь. Проснется, толкнет соседа, спросит: «Миновало? Уже было?» и снова вздремнет.

Веселые люди ищут водки. Тоже очереди. Водки стало меньше, пьяных тоже.

Любитель выпить д-р Н. на «Скорой» очень удручен. Если попадется вызов к пьяному, то Н. спрашивает его: «Где достал?» Рассказывают про него на «Скорой», что однажды его вызвали по поводу поножовщины. Была пирушка, ребята поспорили, подрались, даже ножи пошли в ход. К приезду «Скорой» помирились, пострадавших перевязали и снова сели пировать. Веселые люди уговорили д-ра выпить. Н. не устоял, выпил одну, другую, а потом самого д-ра «больные» в его карете увезли в вытрезвитель. Вероятно, все преувеличено, но что д-ра послали на освидетельствование и сделали выговор — факт.

Иногда попадаются пьяные среди военных, этих отправляем к коменданту.

10 часов утра. Вестибюль метро «Северный вокзал». На носилках в помещении милиции лежит парень лет 18. Одна нога ампутирована выше колена. Рядом с носилками костыль и палка. Парня утром выписали из больницы. Жалуется на боль в желудке. Признаков болезни не обнаруживаем. Парень просится в больницу — там хорошо. Милиция настаивает на том, чтобы его взять в больницу, мы отказываемся. Дело доходит до начальника станции «Скорой» и дежурного по городу. Наконец, договариваемся, что милиция возьмет парня в приемник, тем более что у парня четыре судимости, три привода и сейчас он отпущен досрочно. Парень прислушивается ко всем телефонным переговорам. Вдруг срывается с носилок, хватает костыль и палку и так быстро мчится к выходу, что посланный вслед милиционер его догнать не может и сконфуженный возвращается обратно.

2 часа ночи. В метро «Казанский» в вагоне ночует целая семья. Беременная женщина лет 30, двое ее детей и мамаша.

Беременную надо срочно везти в роддом. Имеем путевку в 8-й роддом. Молодая соглашается. Но мать ее устраивает скандал. «Не пущу туда. Мне далеко будет туда ездить! Везите в Сокольники!». Объясняем, что в Сокольниках мест нет, что время не терпит, что сейчас война и выбирать места не приходится. Ничего знать не хочет мамаша. Проснулись соседи по вагону, пришла милиция, персонал из медицинской комнаты. Все уговаривают мамашу согласиться. Ничего не помогает. Дочь ослушаться старухи не смеет, а старуха бушует.

У молодой схватки. Она начинает колебаться, а старуха как на всех прикрикнет: «Не позволяю ехать туда и все тут! Лучше возьму ее домой, там пусть родит. Сама буду принимать. А в 8-й не пущу, далеко мне ходить!»

Звоним в Сокольники. Принять не могут. Старуха забирает дочку домой, ругая по пути и нас, и милицию, и соседок.

19 октября 1941 г.

Какая-то тревога в городе. В пригородах снимают провода электропоездов. На привокзальных площадях давка, не пройти. Грузят вещи, чемоданы. Носильщики сваливают «мест» 30–40 на тележки и куда-то увозят «места». За каждое место платят 50 рублей и больше.

Везде одна тема разговора: куда ехать, когда едете, что везете с собой и т. д.

Заводы и фабрики отпустили рабочих. Дали аванс за месяц вперед. Выдают всему населению по пуду муки.

Метро сутки не работало. То ли ремонт, то ли срочная перевозка, а толков и слухов масса.

На базарах и на улицах продают краденые конфеты и шоколад. Говорят, будто мясокомбинат разгромлен. По улицам проходят гурты скота. По Садовой угоняют куда-то несметное количество свиней. Темные личности бродят около и тянут в подворотни свиней чуть ли не на глазах у пастухов.

Объявлено осадное положение.

Появляется приказ т. Пронина. Рабочие возвращаются к станкам. Начинают строить баррикады. Москву будем защищать. Ленинград не сдается, и мы не сдадимся!

Работаем как всегда!

8 часов утра. Старик 75 лет упал на лестнице. Ранение лица. Дом 4-этажный. Двери всюду настежь. Никого в доме нет. Старик живет наверху в маленькой клетке, рядом с кухней. Очевидно, комната для прислуги. Спрашиваем: «А почему вы не уехали, раз весь дом уехал». Слышу: «А дом-то ведь мой!»

Жил 24 года в клетке, и в размягченном его мозгу сохранилась бредовая мысль: «дом-то ведь мой!»…

9 часов утра. Мальчик 11 лет сбит машиной. Ранение головы. У мальчика в руках несколько конфет и яблок. «Тети дали, жалели меня», — говорит мальчик, — «а в театр я опоздаю, вот билет». Попал он не в театр, а в больницу.

11 часов. Массовое отравление сухим денатуратом. «Теплой» компании надо было выпить. Достали денатурат сухой. Чистят его новым способом, «испытанным». «Вонючая, вазелинообразная, фиолетовая масса из жестянок закладывается в кастрюлю. Затем надо прибавить воды, немного уксуса и ложечку валерьяновых капель. Все тщательно размешать и вылить в маску противогаза. Из трубки польется хорошая водка». Вот рецепт. А вот результат: двое пожилых мужчин лежат и корчатся от боли. Промываем желудки. Приходит соседка и зовет к своему мужу. Тот извивается от боли.

В проходной комнате обнаруживаем гр. Н. 27 лет. Он шагает по комнате и держится за живот. Это инициатор выпивки и заведующий «химией». Он советует посмотреть пятого участника попойки в соседней квартире. Тот уже без сознания. Всех перевозим в Институт на мобилизованной милиционером легковой машине. Ищем еще и находим соседнего дворника, потом еще двух пожилых мужчин. Всего 8 человек. К вечеру трое скончались, остальные в тяжелом состоянии. Поправился только самый молодой из них.

6 часов вечера. Аналогичный случай. Гражданка Н. 49 лет отравилась денатуратом. Уговаривала своего сожителя выпить. Тот попробовал — отказался. Она — привычная пьяница. Два месяца пьет одеколон. На полках масса флаконов из-под одеколона и духов. Сейчас нельзя достать одеколона. Попробовала денатурат. Больше не будет.

7 часов вечера. Старик 77 лет. Сердечный припадок. В квартире холодно. Много икон. Смесь былой роскоши с нищетой. Старик лежит одетый. На нем три костюма, несколько фуфаек, лифчиков, шерстяных платков и т. д. Припадок мог быть вызван этим укутыванием.

11 часов вечера. С моста на Комсомольской площади упал мужчина лет 45. Перелом бедра. Типичный дезертир: радуется, что теперь его не скоро мобилизуют.

24 октября 1941 г.

В городе стало спокойно. Холодно. Печушки, жаровни, электрические приборы — все на ходу.

Из пострадавших домов многие временно переезжают в квартиры эвакуированных. Население привыкает к бомбежкам и реву артиллерии.

За Брянским вокзалом забаррикадированы боковые улицы. На окраинах баррикады. Население помогает саперам переносить мешки с песком.

11 часов. Мальчик 14 лет с бабушкой переехали на временную квартиру. Детвора повела его показывать двор, игры. С качелей упал — сломал ногу.

8 часов вечера. Темно. ВТ. Воздушной волной сшибло мужчину 17 лет. Труп. Бухгалтер. При нем 9000 денег, чек на очень крупную сумму и бутылка водки.

1 час ночи. Много пострадавших от бомб. Попадания в жилые дома. Среди пострадавших двое знакомых.

29 октября 1941 г.

Большие дома окрашиваются в разные цвета для лучшей маскировки. ВТ участились. Бывает шесть в сутки.

4 часа дня. Мальчик 17 лет забрался на крышу 9-этажного дома, где гонял голубей. ВТ. Шальная пуля попала в голову. Мальчик мертв.

7 часов вечера. На улице пылает легковая машина. Еще бомба. Вскоре загорается огромное здание ЦК партии. К счастью, в доме никого нет. Пламя быстро перекидывается от одного окна к другому и из одного этажа в другой. Еще несколько бомб. Летят стекла. Воздушная волна сшибает людей. Много легкораненых. Их перевязывают тут же. Очень деятельно работают женские бригады.

Работаем в очаге поражения до поздней ночи.

4 ноября 1941 г.

Опять на вокзалах почему-то масса людей. Видел женщину с тремя детьми, которые цеплялись за ее юбку. На спине у нее два мешка. Я оглянулся, когда она прошла, и тут только заметил у нее под мышкой 2-х-недельного младенца, который висел головой вниз. Головка посинела. Окликнул ее и указал на ребенка. Остановилась, свалила мешки, ребенка взяла на руки. Остальным сунула в руки по куску хлеба. Сама заплакала.

9 ноября. 1941 г.

6 ноября — историческая речь Сталина. Москву не сдадим.

14 ноября 1941 г.

Затруднения с телефоном. Много снято, много номеров заменено другими.

6 часов вечера. На окраине сшиблен автомобилем гр. К. 46 лет. Вдвоем с женой они на тележке перевозили вещи эвакуируемых на вокзалы. Это неофициальные носильщики и могут доставлять вещи только до вокзала.

11 часов вечера. У себя на квартире лежит пьяный гр. Т. 41 года. Выпил бутылку денатурата. Многочисленная семья смотрит со слезами на глазах, как мы промываем ему желудок. Маленькая девочка подходит ко мне и просит: «Спасите папочку, он добрый, он больше не будет пить этой дряни!...

19 ноября 1941 г.

Участились автомобильные катастрофы. В этом виноваты: темнота, с одной стороны, и с другой — то, что военные шоферы не знакомы с правилами столичного уличного движения.

24 ноября 1941 г.

Граждане ездят за город. Там из-под снега откапывают мерзлую морковь и свеклу.

На улице с 5 часов выстраиваются очереди на ночевку в метро. До объявления ВТ пускают стариков и женщин с детьми.

Много случаев отравления светильным газом. Газ время от времени выключается станцией. Потребители забывают закрывать краны. Потом газ включается и наполняет комнаты, чаще ночью.

11 часов вечера. Гражданка И. 55 лет в отделении милиции упала в обморок. Она ночевала у дочери без прописки. Проверка. Протокол. После моих переговоров с начальником милиции протокол уничтожается и больная выздоравливает.

Врач Н. рассказывает: дворничиха, подметая улицу, попала под автомобиль. В больнице у нее обнаружено 9000 рублей в мешочке на груди. У артистки К., сшибленной машиной, в сумке несколько десятков тысяч рублей.

29 ноября 1941 г.

Холодно. Управдомы переселяют, уплотняют жильцов.

10 часов утра. С крыши упал мальчик 15 лет. Разбился насмерть. Когда мальчик падал, его тетка и бабушка возились на дворе, и он упал к их ногам. Мать на работе.

12 часов дня. В отделении милиции лежит в глубоком обмороке гр-ка И. 35 лет. Она научный работник. Дочь ее 16–17 лет задержана с шайкой подростков-бандитов, которые ограбили продуктовый магазин. Из больницы ее перевозят в психиатрическое отделение.

7 часов вечера. Вызов по поводу «бессознательного состояния» гр. З. 60 лет. Застаем труп. Жена принимает это сообщение очень равнодушно и огорчена только тем, что предстоит «возня с похоронами», а ей некогда.

9 часов вечера. Автомобильная катастрофа. Легковая автомобильная машина налетела на грузовик. Легковая разбилась вдребезги. На панели лежат два лейтенанта, раненные в голову. Оба пьяны. Перевязываем и везем к коменданту. Во время войны такие поступки не прощаются.

4 декабря 1941 г.

Канонада слышна вблизи. Много баррикад.

На «Скорой» велели приносить к обеду свой хлеб.

3 часа дня. Упало несколько бомб на улице. Разрушен сарай во дворе. Воронки на улице. Много стекла. Несколько легкораненых. К вечеру следов бомбежки уже нет.

11 часов. Сердечный припадок у домработницы. Хозяйка уверяет меня, что это «угар» и просит увезти в больницу. Больная рассказывает другое: хозяйка хочет ее «сплавить», довела придирками до обморока и вызвала «Скорую».

9 декабря 1941 г.

Немцы стали откатываться!!! Слышна канонада. Бомбежки участились, но все же «непобедимая» германская армия отступает.

12 часов дня. ВТ. Попадаем колесами между рельс трамвая и выбраться не можем. Кондуктора и вагоновожатые достают какие-то инструменты и помогают выбраться нашей «Скорой».

3 часа утра. Гр-ка Л. 71 года упала с кровати, ударилась виском о кованый сундук. Смерть. Дочери и зять возмущены. Мы приехали через 20 минут из-за темени. «Если б вы приехали раньше, то спасли бы ее». Осматриваю труп и доказываю родным, что старушка умерла до падения на пол, что ранение посмертное. Словом, упала потому, что умерла, а не умерла, потому что упала.

14 декабря 1941 г.

На днях «арийцы» разбомбили университет, разбили памятник Ломоносову.

19 декабря 1941 г.

7 часов вечера. Сшибли мы по пути в больницу пьяного. Берем в карету. Ушибы легкие. Пьян. Спрашиваю: «А где машина, что вас сшибла?» Ответ: «Да вы сами меня сшибли!»

24 декабря 1941 г.

Полгода войны. За водкой две очереди: мужская и женская, а то женщин отталкивают.

9 часов вечера. Молодой человек К., 17 лет. Живет один. Родители эвакуированы. В соседней комнате живет бабушка. На столе, в шкафу, на подоконнике масса книг самого разнообразного характера: тут и Ленин, и «Дифференциальное исчисление», «Критика чистого разума», «Преступление и наказание», Жюль Верн, фармокопия, сказки, стихи, французские и немецкие книги, Дарвин, Маркс, физиология растений, Золя, Брэм, Мопассан и Лукреций. Беспорядок.

К. вынули из петли. Перед этим он принял люминал в изрядной дозе, но «смерти не последовало», как он говорит. Под подушкой лежит бритва. К. решил покончить с собой. «Жить не стоит!» — твердит он. Везем в психодприемник. Старый опытный врач приемника ведет с ним беседу, как с родным сыном или внуком. К. — изобретатель. Имеет несколько патентов на разные ценные изобретения. Ни в чем не нуждается. Денег более, чем достаточно. Все заботы по дому на бабушке.

Жить, учиться не хочет. «Если буду учиться, то в лучшем случае буду ученым дураком. А держать меня здесь не имеете права, так как я вполне вменяем, а своей жизнью могу распоряжаться, как хочу». Никакие уговоры не действуют на него. Его оставляют в больнице.

1 час ночи. На посту при попытке задержать хулиганов ранен пулей в живот милиционер Ч. 28 лет.

29 декабря 1941 г.

Переселяют москвичей из одних домов в другие. Консервируются дома на радость управдомам.

Начинают возвращаться одинокие эвакуированные с востока.

7 часов вечера. Гр. 59 лет. Внезапная смерть. «Скорая помощь».

Основные слова хозяйки: «Ему-то ничего, может, и лучше, он одинокий, а мне-то каково? Сколько хлопот будет с ним!»

4 января 1942 г.

Новый год! Холодно! На улице перед рестораном «Арагви» вытянулись очереди. Зябнут и возмущаются, когда проходят в ресторан люди по «блату». Москвичи все-таки встречали Новый год, вскладчину.

Небо прояснилось — немцев гонят.

Сегодня день «угаров». Жаровни, печурки, костры.

14 января 1942 г.

Возвращаются москвичи в Москву. Но это единицы, а пишут письма тысячи с просьбами их вызвать. Не сладко им живется в эвакуации.

На «Скорой» стали обеды выдавать по карточкам продовольственным.

11 часов утра. Гражданка Р. 85 лет подливала керосин в горящую керосинку. Взрыв. Пожар. Сильные ожоги. Пожарные быстро потушили пожар. Прибежала дочка и на чем свет стоит ругает бедную старушку. Дети ревут. Соседи шумят. Везде копоть, вода, обгоревшие вещи…

19 января 1942 г.

Сократили количество дачных поездов. Давка на вокзалах.

24 января 1942 г.

Затруднения с продовольствием. По карточкам мало что выдают. Москвичи понимают и стойко переживают затруднения.

3 часа. На квартире труп гражданина Е. 65 лет. Огромная комната, рояль, пианино, масса картин, ковров, фарфора и пр. Е. одинок. Соседи говорят, что он форменно голодал, так как не хотел расстаться со своими вещами. Управдом хотел опечатать комнату вместе с трупом. Уговорил его ограничиться ключом до приезда властей.

12 часов ночи. Пулей в голову ранен мальчик У. 7 лет. В большой комнате живет бабушка, дочки и внук. Мать ребенка на дежурстве, муж ее — на фронте. Приехал с фронта товарищ мужа. Сестра усадила его за стол, выпили, закусили. Гость достал «наган» и стал показывать его устройство. Выстрел, крик ребенка…

Продажа дров на Кропоткинской площади. Москва, 1942 г.

Япония бьет и англичан, и американцев.

8 часов утра. Угорела целая семья. Отец скончался, мать без сознания, а девочка лет 6 отделалась головной болью, у соседей завтракает и весело рассказывает какую-то сказку.

4 часа дня. Автомобилем сшиблена гражданка Н. 26 лет. Ушибы плеча, перелом бедра. Нашлись мерзавцы, которые сняли с нее галоши и украли сумку с деньгами и всеми продовольственными карточками на целый месяц. Она продала что-то на базаре, купила детям молоко, забежала в домком за карточками и спешила домой, где остались дети. Детей она заперла, так как дома никого не было. Муж на фронте. В больницу ехать отказалась — дети одни заперты. Везем ее домой. Дома трое ребят, старшему 4 года, а младший грудной. Перелом бедра. Украли все карточки, даже молочные. Родных нет.

9 часов вечера. В учреждении (ветеринарная лечебница) сторож поругался с дворником. Оба дежурят как пожарные. Сторож — старший по дежурству. Он пил чай и не позволил другому, как подчиненному, пить с ним одновременно чай. Обиженный стукнул «старшего» графином по голове.

4 февраля 1942 г.

9 часов утра. Вызов к гражданке Ж. 55 лет. «Отравление светильным газом». Никакого отравления нет. Родные хотели ее «устроить» в больницу. Она хроническая больная. Удобней всего через «Скорую».

12 часов утра. Аналогичный случай.

8 часов вечера. В учреждении у гражданки Я. 19 лет — маточное кровотечение. Я. утверждает, что она девушка. В больнице обнаруживается неполный аборт.

8 февраля 1942 г.

Масса возвращающихся из эвакуации. Затруднена прописка, но это никого не удерживает. Исчезла водка. Даже вытрезвители закрылись, остался лишь один на весь город. Много снега. Буксуют машины. В домах ящики с песком стоят для тушения зажигалок. Песок спасает теперь буксующие машины.

9 февраля 1942 г.

Много доноров. Все домохозяйки дают кровь.

Врач Н. вызван к девушке 16 лет. Ей приснился вкусный обед, и во сне она вывихнула себе челюсть.

2 часа дня. Гражданка Р. 67 лет попала под машину. Перелом бедра. Вызвали дочь, которая живет рядом. Прибежала дочь с внучкой и на чем свет стоит стали ругать старушку. Старушка и стонать перестала. Огрызается. «Я же не гулять ходила, а по карточкам получать».

4 часа. Вызов на рынок. Роды. Кровотечение. Гражданка С. арестована за незаконную торговлю. Гражданку тут же опрашивают и отпускают. После освобождения оказывается, что нет ни кровотечения, ни беременности.

14 февраля 1942 г.

Введен военный налог.

12 часов дня. Старушка Т. 85 лет в магазине упала в обморок. Привозим ее домой. Живет она в хорошей квартире с племянницей. Спрашиваем, почему такую древнюю старушку в магазин посылают. Племянница уставилась глазами в одну точку и по-актерски зашептала: «Я все понимаю, так нужно. Терпи, Ольга! Перенеси и это! Ольга! Терпи!» Спрашиваю, кто Ольга. «Ольга — это я! Вы ничего не понимаете! Это все делается со специальной целью. Неужели вы не видите, что мы голодаем?» «А другие как? Карточки вы ведь получаете? Обстановка у вас более, чем приличная! А у старушки в руках ведь 7 карточек».

Ольга продолжает шептать и глядеть вдаль.

Предлагаем взять старушку в больницу.

Ольга возмутилась: «Как, мою родную тетю в больницу? Никогда! Пока я жива, этого не будет! Впрочем, я ее спрошу».

Старушка наотрез отказалась куда-либо ехать.

Дети за игрой в сквере у Петровских ворот. Москва, 1942 г.

3 часа. В котельной «горел» старик-плотник М. 73 лет. Управдом додумался топить котлы резиной (камерами и покрышками) и для этой цели мобилизовал своей властью инвалида! Сильнее «правдома» зверя нет.

2 часа ночи. У гражданина Ш. 55 лет приступ бронхиальной астмы. У Ш. жена, теща, сестра и две сестры жены. Пять женщин окружили его и пилят все время, требуют, чтобы он бросил курить. Приступ тяжелый. Больной задыхается, а должен отбиваться от пяти женщин. Лишь к 5 утра приступ ликвидирован. Больной хочет спать, но женщины покоя не дают.

15 февраля 1942 г.

Японцы продолжают наступать. Англия «открывает» второй фронт. У нас затишье.

Очереди за пивом. Стоят взрослые люди по 3–4 часа, зимой, чтобы выпить кружку пива.

Цены на продукты растут. На базарах кружка молока стоит уже 20 руб., а картофель — 35.

10 часов утра. В метро, в медкомнате в обмороке лежит молодой интеллигентный красноармеец. Интересный документ, выданный госпиталем, у него на руках: «шизофрения, психопат — годен к строевой службе».

Он приехал в Москву опротестовывать это мудрое заключение. Он киноработник. Отвозим домой. Обрадовалась сыну мать — прелестная старушка. Укладывает его в постель и идет раздувать самовар.

Самовар — это утешение. Необходимейшая вещь и при радости, и при печали.

8 часов вечера. Отрыжка прошлого! «Сшиблены машиной капитан К. и девица К.». У нее небольшая ссадина на лбу. Она пьяна и спьяну называет свой адрес. У кавалера и вовсе ушибов нет. «Зачем вызвали?» — «Не можете ли вы, доктор, отвезти нас к ней на квартиру?» После моей отповеди берет ее под ручку и быстро оба удаляются.

6 часов утра. Гражданка З. 78 лет пошла в очередь за керосином. Упала с лестницы, ушибла руку. Обступает нас толпа. «Зачем такая бабушка в такую рань и темень вышла на улицу?»

«За керосином хотела постоять», — отвечает она, и все женщины сочувственно закачали головами: «За керосином надо вставать рано!»

19 февраля 1942 г.

Теплый, светлый день. Читаем речи Рузвельта и Черчилля об открытии второго фронта. В Москве занимают квартиры эвакуированных — новый праздник для управдомов. Порайонно выключают свет на 10 дней.

Во всех учреждениях составляют списки лиц, желающих иметь огороды.

5 часов вечер». Гр-ка Ш. 23 лет лежит в аптеке. Роды. Самый верный способ легко и быстро попасть в родильный дом. Аптека сама вызывает «Скорую». Гражданка Ш. это знает: она рожает третий раз и каждый раз через аптеку.

6 часов вечера. На улице работает трактор. Тракторист К. 51 года. Сердечный припадок. Оказываем помощь, хотим везти в больницу. К. не соглашается, «в такое время оставлять ценный трактор на мальчишке». К счастью, явился настоящий сменщик.

24 февраля 1942 г.

Немецкая 12-я армия нами разгромлена. Японцы уже на Яве. Сингапур пал и в плен сдалось 70 000 человек. Комедия — Риовский процесс.

Ленинград все еще в осаде.

Нами окружена 16-я германская армия.

Союзники, благодаря туману, пропустили через пролив германскую эскадру.

9 марта 1942 г.

Японцы продолжают свое продвижение.

14 марта 1942 г.

6 часов вечера. Завмаг К. 31 года, красивый мужчина, прострелил себе грудь. В сердце не попал. Пуля застряла в легком. Тут же его жена, молодая блондинка лет 18–20. «Скажите, доктор, он будет жить? Скажите, не бойтесь, я все перенесу». Успокаиваю ее, говорю, что надо срочно его в больницу направить. Внизу она просит нас задержаться, так как забыла наверху папиросу. Губки намазаны, щечки напудрены. В Институте она вдруг громко заявляет: «Мой первый муж застрелился — так наповал сразу, а этот…» У К. в кармане письмо жены, в котором она ему дает отставку.

19 марта 1942 г.

Москвичи продолжают «загонять» вещи.

24 марта 1942 г.

На фронте «без существенных перемен».

11 часов дня. С целью самоубийства гражданка Д. выпила неизвестный яд и дала собачке. Затем взяла собачку в постель и стала ждать смерти. Соседи обратили внимание на гробовую тишину у Д. и вызвали милицию. Милиция вскрыла комнату и вызвала «Скорую». Собака шаталась на ногах, и ее пристрелили, а Д. в бессознательном состоянии, с едва уловимыми признаками жизни, увезли в больницу.

29 марта 1942 г.

По вечерам в 8 часов бомбежки. Приезжают одиночки из Ленинграда. Д-р Т. взяла на путях замерзшую женщину. В ладанке у нее 3400 руб. денег.

24 апреля 1942 г.

В Москве баррикады возобновляют.

4 мая 1942 г.

8 часов вечера. На тумбочке сидит гр-н К. 30 лет. Вызвал милиционер, потому что у К. нет никаких документов. К. совершенно здоров. Уезжаем. Милиционер говорит: «Я полагал, что он болен психически, у него нет документов, а какой нормальный человек ходит сейчас без документов?»

14 мая 1942 г.

Бьем немцев на Харьковском направлении.

8 часов утра. Двое слепых, М. 39 лет и К. 29 лет. Переходили улицу. Ученый — М. 67 лет любезно предложил им свои услуги, взял под руки… и все трое попали под троллейбус.

Смертельно ранены профессор и старший слепой… У слепого К. 189 руб. мелочи, несколько кило хлеба, много сухарей, спичек и проч. Это добыча за три часа нищенства в поезде. Старший собрал меньше — только 90 руб., так как ходит с прозой, а младший — поэт. У ученого никаких денег не оказалось.

14 июня 1942 г.

Ожесточенные бои под Харьковом и Севастополем.

9 часов вечера. Инженер-капитан К. 28 лет приехал в Москву на несколько дней. Жена обрадовалась, созвала гостей. Обед, ужин, выпивка. Веселое настроение. Жена заводит патефон. К. с товарищем идут в смежную комнату, Комната маленькая. У стены кровать, у другой — диванчик, на полу коврик. К. садится на кровать, а товарищ на диван. Не успела жена завести патефон, как раздался выстрел. К. с простреленной головой лежит на коврике. Мы прибыли через пять минут. Выстрел в левый висок, выходное отверстие справа, пониже виска. Есть следы ожога порохом. К. — не левша. Выстрел из револьвера, принадлежащего К. К. еще жив. Берем в больницу. Под ним в луже крови — браунинг. Убийство или самоубийство?

Мотивов для самоубийства нет. К. с женой очень дружно жили. Соседи очень их любили. Трудно допустить, чтобы правша стрелял левой рукой, да еще сверху вниз. Мотивов для убийства еще меньше. Товарищ К. говорит, что К. шутил и почему-то приставил револьвер к левому виску.

Картину для следствия мы испортили, так как К. был еще жив, но сделать ничего не могли. По дороге в больницу К. скончался.

24 июня 1942 г.

Год войны.

Тобрук пал. Севастополь все еще геройски обороняется. Второго фронта все еще нет.

14 августа 1942 г.

Все ездят в Малаховку. Там рынок. Настоящая Сухаревка прошлых времен. Чего тут нет? И живые куры, и бараны, и мясо, и зелень… Тут же продаются и продовольственные карточки… Стопками продают водку, дают закуску: грибы, кусочки селедки, пироги и проч.; продают вещи: и пиджаки со спины, и сапоги с ног, и мыло, и папиросы поштучно и пачками… Настоящее столпотворение…

Цепочкой стоят старушки и держат в руках и чайники с отбитыми носиками, и открытки, и куски шоколада и сахара, замочки, гвозди, статуэтки, графины… всего не перечислишь…

Собирают людей на лесозаготовки.

В Зарядье, в старом допетровском доме, упала с лестницы одноногая инвалидка К. 56 лет. Она развешивала белье. На фронте у нее шесть сыновей. На стене карточка. Она сидит, окруженная шестью сыновьями. А теперь она совсем одинока: троих убили, а трое воюют.

5 часов утра. На дворе в нижнем белье обнаружен труп гр. Б. 30 лет. Упал, очевидно, с балкона третьего этажа. С вечера он с женой выпивал. Выпили хорошо. Жена заметила только сейчас, что мужа нет. Стала искать и нашла во дворе труп. Вероятно, он вышел на балкон, его тошнило (обнаружены рвотные массы под балконом). Пьяный, он перегнулся через перила и свалился вниз.

4 сентября 1942 г.

Черчилль посетил Москву. Второго фронта все еще нет. Эвакуированные возвращаются в Москву.

12 часов дня. На Пятницком кладбище над могилой жены повесился мужчина лет 55. С большим трудом через час вернули его к жизни. Везу в больницу, пишу записку, что он находится в бессознательном состоянии. Администрация направляет мне вопрос: «Жив он или нет?» Отвечаю, что мертвые редко бывают в бессознательном состоянии.

4 октября 1942 г.

Бои на улицах Сталинграда. Второго фронта еще нет.

9 часов вечера. Интеллигентная женщина К. 40 лет получила извещение о смерти на фронте единственного сына 18 лет. Глубокий обморок, сердечный припадок.

В комнате на стене много карточек мальчика и много выпиленных им рамок.

Входит военный с двумя ромбами. Никого ни о чем не спрашивает. Постоял в дверях в оцепенении несколько минут, стряхнул слезу… Твердым, военным шагом подошел к кровати, опустился на колени, взял за руку… молчит…

24 ноября 1942 г.

Немцы откатились. Отбит Сталинград и Орджоникидзе.

Бывшая артистка Б. завела моду по пятницам вызывать «Скорую» в баню, где после мытья с ней случались обмороки. Обычно ей давали валерьянку и отвозили домой. Врачу Н. это надоело, и он отвез ее в дальнюю больницу «отдохнуть часок» после обморока. Больше она по пятницам «Скорую» не вызывала.

4 декабря 1942 г.

Свыше 100000 пленных под Сталинградом. В Тулоне французы-патриоты взорвали свои корабли.

Введены лимиты на электричество. За пережог выключают свет.

24 декабря 1942 г.

Я заметил, что даже самые странные вызовы в тот же день повторяются. Когда я об этом рассказал врачам — они посмеялись. Оказывается, что на «Скорой» это давно известно и называется «теорией парных случаев». У меня в один день двое провалились в люк. Вешаются тоже парами. Если попадается утром ножевая или огнестрельная рана, то вечером будет аналогичный случай. Если утром переехали ребенка, то днем обязательно будет второй.

4 января 1943 г.

Наступаем на трех фронтах. Выгнали немцев с Кавказа, гоним из Украины.

24 января 1943 г.

Продолжаем бить немцев. Взят Шлиссельбург — снята осада Ленинграда.

Введены погоны.

14 февраля 1943 г.

Гоним немцев из Украины.

24 февраля 1943 г.

На днях взят Харьков.

14 марта 1943 г.

Немцы всюду отступают.

11 часов вечера.

На Смоленке в большом доме в пролете лестницы между 3-м и 4-м этажом лежит женщина лет 35. Голова пробита, лужа крови у головы. Один башмак снят и лежит рядом с головой. Одета тепло, прилично. Ни документов, ни денег, ни карточек. Пьяна. В этом доме не проживает. Очевидно, что напоили ее где-то в этом доме, оставили, ударили по голове. Вызвал МУР.

24 марта 1943 г.

Два случая обвала потолка.

Два случая отравления.

24 апреля 1943 г.

Милиционер, девушка 17 лет. Ночевала у жениха своего, тоже милиционера. Утром пошла дежурить. Забыла пудреницу. Вернулась за ней и у жениха застала другую девушку. Пришла на пост и застрелилась. Вызвал комсомольскую ячейку, которая обещала это дело обсудить.

Завмаг П. 62 л. повесился. Оставил трогательное письмо. Его сотрудники крали продукты. Проверив наличие, он обнаружил воровство. Во избежание позора — повесился.

4 мая. 1943 г.

Сегодня мы дежурили на Красной площади. Похороны заместителя председателя Совнаркома РСФСР Панфилова.

14 мая 1943 г.

12 часов дня. Служащий бойни Ф. 53 лет собирал кишки и кровь убитых животных. Дома он соорудил небольшой заводик и изготовлял кровяную колбасу. Сегодня он отравил своими изделиями всю семью.

24 мая 1943 г.

8 часов вечера. Толя Е. 9 лет попал под поезд. Ему начисто оторвало правую руку и правую ногу в верхней трети бедра. Истекает кровью. Удалось остановить кровотечение. У матери еще трое детей. Рвет на себе волосы. Когда укладываю его на носилки, она подходит и низко кланяется мне.

«Спасибо, доктор, вы его спасли! Спасибо! А вы подумали, нужно ли его спасать? Я его оплакивала, как погибшего! Вы мне его вернете через месяц-два. А что я с ним буду делать? Протеза не сделают — высокая ампутация, а к тому [же] он растет, а костыля нельзя дать — руки нет! Вы подумали, что я с ним делать буду?!»

11 часов вечера. Женя Н. 6 лет вылетел из окна. Ушибы, сотрясение мозга. При нем мать и сестра лет 18. Приглашаю мать поехать со мной, но она отказывается — плохо себя чувствует — это мать-то. Спрашиваю сестру. Та просто отвернулась: «Не поеду!» Ребенок плачет, я его везу без родных.

Во дворе встречают меня ребята — их около 20. Уже темнеет. Среди них мальчик лет 10 без ног. Передвигает он свое тело быстро-быстро на руках, обрубками ног пашет землю. Спрашиваю его, почему не устроил себе ящичек и уключин, говорит, что нет роликов. Потом напоминает мне, что я, лично, отвозил его в больницу в сентябре, когда он под трамвай попал. И точно, я проверил по записям. Веселый, румяный, черноглазый мальчик без ног.

4 июня 1943 г.

Под машину попал мальчик Н. 5 лет. По виду китайчонок. Пробит череп. По пути в больницу мальчик скончался. Молодая мать лет 22. Поплакала малость, потом говорит: «Связалась я с китайцем 6 лет тому назад. Беременную бросил и уехал на родину. 5 лет мучаюсь с ребенком. Теперь освободилась и поеду на фронт».

4 июля 1942 г.

6 часов вечера. В кино с девочкой 5 лет эпилептический припадок. Сопровождает ее старшая сестра 9 лет. Живут на другом конце города.

7 часов вечера. Эпилептический припадок со священником Б. 35 лет. В кармане бумага: уволен за прогул.

14 июля 1943 г.

8 часов вечера. В доме английского посольства заболел секретарь Б. 46 лет. Застаем труп. Очевидно кровоизлияние в мозг. За столиком сидит другой секретарь, пьет чай, заедает кексом. Когда я заявляю, что здесь смерть, тот допивает чай и спокойно говорит:

14 августа 1943 г.

6 часов вечера. Срочный вызов: «Обвалился балкон, задавил ребенка». Едем быстро. На месте ни милиция, ни я не находим обвалившегося балкона. Ребенка папаша увел в аптеку. Вскоре возвращается папаша и ведет за руку ребенка с перевязанной головой. На рубашке следы крови. Снимаю повязку — царапина. Папаша трясется и спрашивает: не нужно ли сделать переливание крови? Я спрашиваю: где обвалившийся балкон? «Когда я увидел на балконе своего единственного ребенка в крови, мне показалось, что весь дом провалился, а не то, что балкон». Ребенок играл на балконе и был оцарапан камешком, пущенным из пращи мальчиком с соседнего балкона. Рукой размазал появившуюся кровь на рубашке.

24 августа 1943 г.

9 часов утра. Катастрофа на Каланчевской площади. Один трамвай наехал на другой. Пострадало человек 15. У четырех оторваны ноги. С помощью милиции в 15 минут развезли всех по больницам и восстановлено движение.

24 сентября 1943 г.

Гражданка Ю. 24 лет. Жена милиционера. Комната в 6 метров. Трое детей: 1, 2 и 3 лет. Беременна. У знахарки сделала аборт.

14 октября 1943 г.

Гражданка М., около 50 лет, повесилась. Выписка с точным указанием, где что лежит, что надо сделать. Деловитая записка. Дочь лет 18 убивается. Мать старушка лет 70 сквозь слезы говорит: «Это знала, всю ночь у меня переносица чесалась».

4 ноября 1943 г.

Почти вся Украина отбита. В Крыму немцы заперты.

Вечером привезли мы попавшего под авто гражданина Р. Пьяный. Раздеваем. Из каждого кармана вынимаем по бутылке самогону. Всего 5 бутылок, не считая двух пустых и одной разбитой. При нем два стакана, хлеб и огурцы.

24 ноября 1943 г.

8 часов утра. Вызов к театру Красной Армии. Туманное утро. Все покрыто свежим снегом. Подъезжаем к театру. На мостовой у театра лежит женщина лет 60 с разбитым черепом. Она мертва. У головы два связанных окровавленных мешка.

Постовой милиционер утверждает, что женщина сбита неизвестной машиной. Правда, утро туманное и машина могла бы незаметно скрыться. Но на свежем снегу нет следов проехавшей машины. Странно!

По центральной широкой лестнице поднимаюсь на первую площадку театра. Площадка с боков суживается и сходит на нет к углам театра, который имеет форму пятиконечной звезды. На площадке следы, которые ведут к углу театра. Следы у угла обрываются. У самого угла снизу лежит старушка. Сличаю следы с валенком старушки. Сомнений нет.

Старушка с двумя узлами зачем-то ранним утром побрела по площадке театра. В потемках не заметила обрыва площадки и свалилась вниз головой, благодаря тяжелым мешкам. Милиционер увидел ее только сейчас и вину хотел свалить на «неизвестную» машину.

4 декабря 1943 г.

Бомбили Берлин.

---

1941–1944.

Москва

А[лександр] Д[рейцер]

Научный архив Института истории России РАН. Ф. 2. Разд. VIII. Оп. 6. Д. 2. Л. 1—27. Машинопись.

«Записки врача «Скорой помощи» (1941–1944)» принадлежат перу врача Александра Григорьевича Дрейцера. Они составлены в виде кратких дневниковых записей по дням дежурств, начиная с 3 августа 1941 г. и кончая 4 декабря 1943 г. Им предпослано краткое вступление общего характера. Это вступление и авторская датировка записок позволяют предположить, что доктор Дрейцер закончил работу над их текстом в 1944 г.

Фотографии из фондов Российского государственного архива кинофотодокументов.

Публикация Зои ВОДОПЬЯНОВОЙ, Марины КОЛЕСОВОЙ, Юрия СИГАЧЕВА.

Источник. 1995. №2,с.50-69

                                          

В жизни Владимира Николаевича Кудрявцева, врача Московской Станции скорой и неотложной медицинской помощи, есть две памятные высоты. Одна называлась высотой 102,0 и ее защищал долгие дни и ночи 22-летний паренек из Клина рядовой Кудрявцев, тысячи таких же бойцов как он. Здесь на Мамаевом кургане напряжение битвы достигло предела, а все трудное, тяжелое, что случилось с ним в жизни потом, он мерил этой огненной мерой. Кудрявцев дошел до Берлина, у него боевой орден и девять медалей.

В сорок восьмом году он сдал документы в 1-й Московский мединститут. Недавние фронтовики заполнили аудитории вузов, брали новую высоту. Все, кто учился в те годы, помнят своих сокурсников в выцветших гимнастерках с конспектами лекций, втиснутыми в полевые планшеты. О войне тогда говорили мало, она была еще близкой, боль – слишком обнаженной, чтобы стать воспоминанием. Все силы, вся страсть были отданы учению, и молодые удивлялись упорству и глубокой серьезности, с какой старшие совершали это восхождение. Кудрявцев был как раз из таких – упорных, волевых. Институт он закончил с отличием, имея к этому времени трехгодичную практику работы на «скорой».

Почему он выбрал «скорую»? Ответить на это можно по-разному. Потому, например, что там хорошая практика. Да и подработать студенту надо. Но было в его выборе и нечто идущее от характера, темперамента, от выработанного военным опытом. Войсковая закалка помогает переносить суточные дежурства, высокую нервную нагрузку. Ему нравятся самостоятельность в работе, быстрота («За четыре минуты – полный боевой сбор!»), чувство собственной ответственности за каждый шаг, когда вызываешь огонь на себя.

И вот двадцать семь лет «рядовой» обычной линейной бригады Владимир Николаевич Кудрявцев разъезжает по вызовам, поспешая на квартиру и вокзал, на обочину улицы и забитый людьми кинотеатр. По самым скромным подсчетам он сделал шестьдесят тысяч выездов. Это шестьдесят тысяч острых ситуаций, неожиданных и банальных случаев, в которых проверяются грамотность, профессиональная выучка врача, гибкость его реакции, человеческая терпимость, решительность, право на риск. Кудрявцев выдержал этот экзамен, его трудолюбие, рабочее бескорыстие, врачебная эрудиция рождают у молодых желание подражать, быть такими же. - Тут как то,- рассказывает он, - приехала молоденькая журналистка. Очень хотела со мной на вызов поехать. Поехали. Приезжаем, а там бабуся, давление повышено, боли в сердце. Ничего особенного, ничего «героического», жизнь как жизнь. Девушка была разочарована. Такой легкий, заурядный случай! Ее юная фантазия населило медицину драматическими, необыкновенными ситуациями. А у медицины если и есть героизм, то в обыденности, вот в этих каждодневных дежурствах, в преодолении себя, когда устал и валишься с ног…

Есть в истории, рассказанной Кудрявцевым и другая сторона. За годы его работы на Станции изменилось многое. Рос врач, но не стояла на месте и московская «скорая». Бабусе плохо, «что-то с сердцем» - и двумя поворотами телефонного диска родственники вызывают к дому великолепный «РАФ» с врачом. Спору нет, горожан надо воспитывать, чтобы не злоупотребляли доступностью медицинской помощью. Но давай же удивимся и порадуемся тому факту, что доктор Кудрявцев и две тысячи его коллег имеют сегодня возможность выезжать на квартиру чаще, чем на улицу, создавая у жителей гигантского города столь нужное каждому ощущение спокойствия и защищенности на случай внезапного недуга.

В день, когда стало известно о присвоении Владимиру Николаевичу звания Героя Труда, на 14-й подстанции в комнате «под сводами», как ее здесь называют, за столом с самоваром собрались его товарищи, коллеги. Главный врач городской станции Николай Михайлович Каверин вручил счастливому доктору цветы и, обращаясь совсем еще юным врачам и фельдшерам, сказал: «На Московской «скорой» больше двух тысяч комсомольцев. Впереди у каждого долгий путь и я желаю, чтобы вы прошли его достойно и честно, как Владимир Николаевич». Молодых привлекает в нем не один лишь профессиональный опыт, но и широта интересов. Уже будучи врачом, Кудрявцев стал заочно учиться на философском факультете университета, и это было не развлечение, а внутренняя потребность духовно развитой личности. Его, человека сугубо практического, реального действия, приобщение к философии, литературе (дома у него пять тысяч томов книг) обогащает как врача и гражданина. Высота культуры проявляет себя в гибкости индивидуального подхода к больным, в деликатной ненавязчивой манере обучения молодого стажера, в стиле партийной и просветительной работы, исключающей стандартные решения, инерцию мысли. «Мой учитель» - сказал о нем Саша Монастырев, молодой врач, комсомолец, только что пришедший на «скорую».

Битва за первую высоту в жизни Кудрявцева длилась сто сорок дней. «Выстояв, мы победили смерть!» - написали тогда бойцы на Сталинградской стене.

Победив смерть, он стал врачом, чтобы отстаивать жизнь. Эту, вторую высоту нельзя взять раз и навсегда, битва не знает конца. Нужно работать, учиться и учить. Из этого и складывается жизнь Владимира Николаевича Кудрявцева, рядового врача линейной бригады.

И. Борич
Медицинская газета, 1978